Пора было возвращаться на теплоход. Легко сказать, а как это сделать? Название речного порта выветрилось из головы. Да он и не пытался запомнить, надеясь на Каргашина. О речном порте у встречных не было понятия, потому что это были такие же гости Москвы.

 Уже к закрытию Метро работница подземного рая подсказала, где выйти. Речной вокзал предстал перед ним через сто метров. Но это был не тот речной вокзал. Это был южный. А Николаю нужен был северный.

 Сторож посмотрел на него с сочувствием и указал рукой на скамейку:

 -Тут, молодой человек, много людей переночевало, так что милости просим! А ваш речной вокзал как раз напротив.

 Ночь была тёплая, но скамейка резко отличалась от подвесной полки на теплоходе. Сон был короткий. В четыре часа утра стало светло, как днём. Впечатление от Москвы, которая была совершенно пуста, не имело никакого сравнения с той толкотнёй локтями и плечами днём!

 Николаю так понравилось идти по широкому пространству Москвы, что он решил не ждать открытия Метро. И был совершенно удивлён, что за два часа преодолел всего одну остановку.

 Желание идти дальше мгновенно исчезло. Он сел в метро и через полчаса уже был в своей каюте. Каргашин даже не проснулся.

 Путешествовать надоело. Все картонки были замазаны пейзажами и портретами. У обоих были на исходе деньги. На новом теплоходе оба друга отдыхали. Менять теплоход до Сарапула уже не имело смысла, поэтому Каргашин не отказывался помочь морякам заготовлять продукты на рынке.

 Николай в это время неудачные этюды, не задумываясь, замазывал новыми.

 В Ижевске Прасковья, мать Николая, встретила его, держась за сердце, в доме села на кровать и только смотрела на сына увлажнёнными глазами. Она не рвалась смотреть этюды, не распрашивала, просто молча смотрела, поражаясь, что сын даже не похудел. Несмотря на это, Николай набросился на нехитрую похлёбку, так, будто это был кусок поджаренной курицы.

 Он взахлёб рассказывал о своей поездке. Прасковья, отдышавшись и успокоившись, что сын жив, сказала:

 -Ладно болтать-то! Подавишься ещё! Пойду-ка в магазин да куплю чего-нибудь послаще.

 Ей, с её рабфаковским образованием были непонятны его устремления, но она чувствовала, что это необходимо для успешного окончания института, после которого, как она считала, сын займётся делом и с бедностью будет покончено.

 Война всё время искала участки земли, по которым можно было ударить снарядом, прошить пулемётной очередью и задеть чьё-то сердце. Ей требовались жертвы, и чем больше их было, тем более ужасной гримасой искривлялось её лицо.

 Снаряды стали рваться со всех сторон, и стенки погреба, трясясь и осыпаясь, заставили Фёдора и Надю выскочить на поверхность. За короткие минуты пейзаж стал неузнаваемым, снег почернел, деревья поломанные и расщепленные толстыми соломинами в хаотической лёжке, подсказывали, что надо вновь спрятаться в погреб. Но быть заживо погребёнными им не хотелось, а куда бежать, было непонятно.

 И самым непонятным был обстрел фактически пустого места. Думать же, что это громыхание посвящено им, было едва ли не смешно. По направлению взрывов, которые стремительно приближались к их убогому жилищу, Фёдор понял, что бежать надо в сторону от леса. Надя встала на лыжи и побежала к деревне. Фёдор по лыжне, поминутно проваливаясь глубоко в снег, усиленно работал ногами, стараясь не отстать.

 Снаряды сыпались с неба с ужасным воем, грохот едва не рвал ушные перепонки, и ноги сами, помимо воли Фёдора, несли тело вдаль, разрывая снег с силой, которая удваивалась после каждого разбрызгивания месива за его спиной. Надя от страха часто запиналась, перебирала ногами беспорядочно, отчего Фёдор чуть не наступал ей на лыжи. Ни ему, ни ей не приходило в голову, что спасительное от взрывов пространство могло таить ещё большую опасность.

 Этот взрыв Фёдор уже не услышал. Какая-то невидимая сила ударила в затылок и швырнула лицом в снег. Команда, данная им накануне телу, подняла его и заставила машинально передвигать ногами, в глазах стоял туман. Фёдор видел весь пейзаж в каком-то сверх-ярком белом блеске. Канонада неожиданно стихла. В ушах Фёдора пронзительно зазвенело от наступившей тишины. Что-то кричала Надя, остановившаяся и махавшая ему рукой. Оказавшись в непривычном для него мире, Фёдор видел, как снег вздыбливается прямо позади его ног, осыпая сапоги ошмётками тёмносерой земли. Выглядело это совсем не пугающе.

 Надя уже бежала к нему, усердно толкаясь в снег палками, замахала одной рукой, показывая, что надо бежать. Он что-то ответил ей, не слыша своего голоса, отчего речь получилась невнятной. Наде показалось, что он её понял, и побежала дальше. Неожиданно оглохший, Фёдор не так панически боялся этого боя против него и Нади, поэтому сдерживал порыв своей подруги, по животному боявщейся за свою жизнь.

 Немцев они увидели раньше. На фоне леса в разрывах снарядов, повидимому, сами они были не так отчётливо заметны, как сгрудившаяся рота немцев в сине-зелёных шинелях и нелепых в такой мороз летних головных уборах. Вояки Рейха заботились не отморозить нечаянно носы и уши, постоянно подплясывали, били рука об руку и поглядывали на начальника, когда тот объявит отбой профилактическому прощупыванию болота.

 Бежать дальше было бессмысленно. Немцы были с автоматами, стрелять станут без предупреждения, и Фёдор первым распластался в снегу. Надя стояла над ним, бросив палки. И когда следующий взрыв совсем близко разорвал воздух, она упала рядом и стала закапываться в снег, как будто это могло спасти её от осколков или, что ещё хуже, прямого попадания снаряда. Взрывы пошли дальше, не пожелав смешать их тела с перегноем и снегом. Вдруг наступила гнетущая тишина. Затем заурчали двигатели танков, их шум стал медленно удаляться.