В башне
вернуться

Рославлев Александр Степанович
Шрифт:

«Среди суетни городской…»

Среди суетни городской, Изныв в отчужденьи безмолвном, Все чаще я внемлю душой Далеким, узывчивым волнам. Здесь пыль и удушливый зной, Здесь смутно-гнетущие стены, А там дует ветер сырой С простора сверканий и пены. Здесь встречный, коснувшись плеча, Не смеет взглянуть без утайки, А там грабят море, крича, От брызг захмелевшие чайки. Как слились там небо и шум Растущих, смятенных прибытий; О сколько непытанных дум И радостных детских открытий! Как жаль мне себя и вас всех, Еще не успевших изжиться. Как жутко мне слышать ваш смех И видеть довольные лица.

«Я отзвук шумного прибоя…»

Я отзвук шумного прибоя, Рождаясь гордо и тревожно, Я между скал ищу покоя, И в даль бегу, прощаясь ложно. Во мне все вечное ничтожно, Во мне бессилье роковое, Я, говорящий: «Все возможно», Я — отзвук шумного прибоя.

«Став на краю скалы крутой…»

Став на краю скалы крутой, с безвременьем во взоре Он взял шипящую змею из чаши золотой и бросил в море. Волна, метнувшись о скалу, разбилась в пыль и пену, И шли за ней, качая мглу, одна другой на смену. Оставив чашу на скале, он в шумных городах явился вскоре И по земле стал сеять страх с безвременьем во взоре.

Маскарад

Без масок, как в масках, а лица все те же, Которые знал и любил; И встречи, как прежде, то чаще, то реже, Но верить нет сил. Мишурны, крикливы все снова и снова, Одни за другими, туда и сюда, Намеренность взгляда, оторванность слова, Бессильное «нет» и неверное «да». Слежу и теряюсь в оттенках и красках, Кого-то ищу и зову, Все снова и снова без масок, как в масках, Как сон наяву.

«Я в глубине бесчисленных зеркал…»

Я в глубине бесчисленных зеркал, Измученный бесцельностью движений, Я, в ужасе, бегу по плитам сонных зал, Бегу от мертвых отражений. Везде обманчивость сближений, Везде разрозненность загадочных начал, Я здесь, я там, я в вихре превращений, Я в глубине бесчисленных зеркал.

Ложь

Запер я двери и все отошло: Улица, женщины, шум и огни. Дьявол раздумья, смеющийся зло, Дьявол раздумья — мы снова одни. Мысль, как умелый, отточенный нож. Жизнь эту, мертвую весело вскрыть Сердце ее — неизбывную ложь, Весело сердце ее обнажить. Светлый ребенок о Боге спросил: «Где он?» и я отвечал: «в небесах», Зная весь ужас и холод могил, Зная предсмертный, мучительный страх. Женщине-сказке, лазурной мечте, Клялся я вечностью, солнцем, душой, Зная, что завтра же, гад в темноте, Этой пресытясь, я буду с другой. С криком «Свобода», в пылу баррикад, Слепо ступая на трупы и в кровь, В сердце твердил я беспечен и рад: — «Было не раз и не раз будет вновь». Ложь многоликая, пестрая ложь Пляшет, хохочет, рыдает, клянет. Каждый на вздорную куклу похож, В каждом пружина и хитрый завод. Кто-то завел и забыл навсегда. Вечно, бесцельно, — вперед и назад, Эти сломались, другим череда, Ловко придумано: «жизнь автомат»… Ложь двухсторонняя, цельная ложь, Маска под маской и так без конца. Тщетно, безумец, их все не сорвешь. Если б сорвал — не увидел лица… Лгите же смело, уставшие жить, Каждый солгал уже тем, что живет… Правды не выдумать, лжи не убить, — «Рыцарь мой добрый, слепой Дон-Кихот»!

Семь

Вновь городом туманным Я шел и звук шагов Был не моим и странным В тиши пустых домов. Свершивши роковое, Все умерло давно, И солнце, как большое, Кровавое пятно. Уж гаснул свет упорный Закатной полосы; На площади соборной Взглянул я на часы… Шепнуло что-то: «Мимо» Из улиц кралась темь; А стрелка недвижимо Показывала семь. Невырыданной болью И ужасом объят, Взбежав на колокольню, Ударил я в набат.

Женщинам

Много вас было, даривших весну, Много вас было, ласкавших, томивших, Вдруг отдававшихся яркому сну И за измену изменой плативших. Бросил я смятые ваши цветы И, вдохновенный, иду без дороги, В край вечно-юной, иной красоты, В край, где смеются лучистые боги. Вы, увлекавшие в тьму наготой, Вы, научавшие темным шептаньем, Если б вы знали, что я, вам чужой, Пьян был не вами, а вечным исканьем. Ваши тела — гордо пройденный мост. Каждое было сладчайшею пыткой, Чувствовать тело и быть выше звезд, Быть необъятным и липнуть улиткой.