Твердым, четким почерком кассира он подводил итоги. Безжалостно. Кратко. Точно. Устанавливал картину краха. Как разорившийся на бирже банкир, который с карандашом в руках в последний раз доказывает самому себе, что потеряно все и жить больше нечем.

Лауро Контарди писал:

«Джузеппе Верди не хочет брать реванша. Он никогда больше не будет писать музыки. Говорят, он тяжко болен. Говорят, он лишился рассудка…»

Перо выпало из рук Лауро. Чернила разбрызгались по бумаге, точно слезинки. Лауро задыхался. Он хотел встать, чтобы распахнуть окно. Но встать уже не мог. Ноги не держали его. Он задыхался. В ушах бился оглушительный звон. Раскатывался гром литавр. Холодеющей рукой Лауро нащупал ворот сорочки.

И вдруг где-то в мозгу точно прорвалась плотина, и хлынула вода, и взвыли чудовищные трубы, и от этого воя распался на куски мир привычных представлений. Лауро показалось, что рушатся стены. Он ударился головой об угол стола и понял, что падает. Но, падая, он успел подумать, что у него не хватило сил пережить гибель последней и единственной мечты.

За целый день ни один луч солнца не пробился сквозь толщу густого зимнего тумана. Серые облака нависли очень низко, как бы придавливая притихший город необычной тяжестью. Близился вечер. Падал снег. Высоко, на уровне крыш, бесформенные мокрые хлопья медленно кружились, потом лениво опускались и таяли, едва коснувшись земли.

Верди шел быстро. Его знобило, и он старался согреться. Он плотно запахнул пальто, прижал локти к телу и засунул руки глубоко в карманы. Но ничто не помогало. Пальто было слишком легким, не по сезону. Сырость пронизывала насквозь. Композитор чувствовал, что у него тяжелая голова и начинает болеть горло. Это было очень неприятно.

Поднялся ветер. Снег пошел сильнее. Под сплошной белой пеленой высокие белые дома казались приземистыми и грязными. Стало очень холодно. Теперь снег падал косо. Он бил прямо в лицо, мокрыми хлопьями залеплял глаза. Композитор прибавил шагу, он почти бежал.

Внезапно он всем телом откинулся в сторону — и вовремя, иначе он столкнулся бы с человеком, который остановился перед ним, выхваченный из снеговой мути светом уличного фонаря. Это был Мерелли. Сегодня импресарио несколько утратил тщательно культивируемую внешность австрийского дипломата. Гладко выбритое лицо его лоснилось, цилиндр сидел набекрень. Мерелли только что вкусно пообедал в веселой компании. Он напевал засевший в памяти игривый мотивчик и машинально посасывал сигару. Ему было жарко, он даже расстегнул свое теплое венское пальто, сшитое по последней моде.

— А, это ты, — протянул он, узнав Верди. — Как живешь? Все еще не пишешь? Упрямишься?

Он фамильярно взял его под руку. И, не дожидаясь ответа, тотчас заговорил о своих делах.

— У меня, знаешь ли, неприятности. Просто черт знает что! Проклятый немец Николаи… Вот уж никак не ожидал от него. Представь себе — сегодня утром возвращает мне либретто «Навуходоносора». Пишет, что оно не годится для оперы. Каково? Требует, чтобы я нашел ему что-нибудь другое. Ну, как это тебе нравится?

Верди болезненно насторожился. Не было ли в словах Мерелли скрытого намека?

— У меня до сих пор находится неиспользованное либретто «Изгнанника», — сказал он. — Оно всецело в вашем распоряжении.

— О! — воскликнул Мерелли. — Это идея!

Он вынул сигару изо рта и задумался. Так, так, так. Это в самом деле блестящая идея.

Сильный порыв ветра чуть не сорвал с его головы цилиндр.

— Ну и погода! — Мерелли поправил цилиндр и застегнул пальто. — Вот что, — сказал он таким тоном, как будто сделал неожиданное и важное открытие. — Почему бы тебе самому не, заняться «Навуходоносором»? А? Что ты на это скажешь? Сюжет богатейший! Либретто Солеры. И какое либретто!

Импресарио всплеснул руками и заговорил вдруг горячо и быстро:

— Сногсшибательное либретто! Ситуации — умопомраченье! Роскошно! Пышно! Эффектно! Партии солистов — пальчики оближешь! Очень советую, очень советую!

Нельзя было понять, действительно ли заинтересован Мерелли в том, чтобы Верди снова начал писать, или он просто расхваливает свой товар по привычке восторженно и самозабвенно, заслушиваясь переливами собственного голоса, опьяняясь безудержным красноречием. О, он умел уговаривать! Это удавалось ему без труда. Он обрушивался на собеседника потоками громких слов, ошеломлял неслыханными доводами, но давал времени опомниться. Он превращался в уличного фигляра, в ярмарочного зазывалу. Так и теперь. Каждый мускул на лицо Мерелли пришел в движение. Импресарио преувеличенно жестикулировал, тряс Верди за локоть, почти заискивающе заглядывал ему в глаза.