Шрифт:
В первую минуту он остолбенел. Потом с каким-то глухим ревом бросился к закрытой двери и стал трясти ее изо всех сил.
— Сумасшедший! — кричал он охрипшим голосом, — Открой сию же минуту! Ты не смеешь так обращаться со мной! Я не мальчик!
Верди молчал.
— Открой сейчас же! Все равно я ни одного слова не напишу!.. Я разломаю мебель… Слышишь? Я изорву в клочки твои рукописи!
Верди молчал.
Солера неистовствовал:
— Не имеешь права портить мне жизнь! Меня ждут! У меня свидание! От него зависит моя будущность!
Верди молчал.
— Все равно уйду! — кричал Солера, — Свяжу твои простыни и спущусь в окно!
Верди молчал и бранил себя за то, что не догадался убрать постельное белье.
Через некоторое время Солера умолк. Верди осторожно — спустился с лестницы и вышел на улицу. Постоял на углу, немного опасаясь, что откроется окно, и крупная фигура либреттиста повиснет в воздухе, болтаясь на канате, свитом из простынь.
Но все было спокойно. Композитор засмеялся и быстро пошел прочь от дома. На колокольне церкви Сан Романо пробило семь. Верди был без пальто и шляпы. Ветер трепал ему волосы и овевал прохладой горячий лоб. Быстрым шагом композитор дошел до ближайшего кафе. Там было тепло и парно, как в оранжерее. Верди заказал стакан вина и сыру. За соседним столом какие-то бедно одетые мужчины играли в брисколу. Они напомнили Верди постояльцев его отца — те же лица, те же позы. Композитор думал о том, что бесправный, нищий народ, пронесший в неприкосновенности свою самобытность через века варварского насилия и беспримерных унижений, — великий народ. Он думал о том, что иностранцы хозяйничают в его стране бессмысленно и разоряют ее жестоко. Он подумал, что все это должно будет измениться, когда родина станет свободной и государство единым. Потом, как и все эти дни, он стал думать об опере.
Занятый своими мыслями, композитор рассеянно грыз сыр и запивал его вином. Время шло. Без четверти девять Верди поднялся с потертого бархатного диванчика, на котором сидел, расплатился и поспешно направился к дому.
По лестнице он взбежал легко, шагая через две ступеньки. Подойдя к двери, он прислушался. В комнате было тихо. Композитор почувствовал неожиданный прилив ярости. Неужели жирный лентяй заснул над работой? Ему показалось, что сквозь замочную скважину до его слуха доносится храп и сопенье спящего. Композитор с шумом распахнул дверь. Зажженная лампа горела, как в тумане. В комнате стояло облако табачного дыма и повсюду валялись окурки. Солера сидел на столе, подложив под себя подушку. Ноги он поставил на стул. Увидя Верди, он вскочил и угрожающе двинулся на него. Это выглядело внушительно. Солера был сложения атлетического и на голову выше композитора.
— Ты кончил? — спросил Верди, смело глядя в глаза противнику. Солера не выдержал. Он вдруг расхохотался, и от этого безудержного смеха, сотрясавшего его большое тело, он сразу обмяк и потерял весь воинственный пыл.
— Ты меня уморишь, — с трудом выговорил он наконец, вытирая глаза батистовым платочком. — Кончил! Осталась одна строчка — никак не могу ее придумать.
— Это ничего, — сказал Верди, — одну строчку я сумею дописать и сам. — И он улыбнулся. Улыбка на его лице поражала, как неожиданность. Она была детски-простодушной и обезоруживала.
— Прости меня, пожалуйста, — сказал Солера. — я был несколько резок с тобой.
— Ничего не значит, — ответил Верди, — я не слышал.
Он уже читал сцену, написанную Солерой.
Либреттист посмотрел на него сбоку и пожал плечами.
— Мой дорогой друг, — начал он многозначительно, — я давно хотел тебя предупредить. Ты живешь ненормальной жизнью. Молодой мужчина не может и не должен так жить. О чем ты думаешь? У тебя невозможно взвинчены нервы. Они как-нибудь сыграют с тобой злую шутку. Поверь мне!
Верди не отрывался от либретто, лежавшего на столе.
— Очень хорошо! — сказал он. — Сегодня ты мне больше не нужен. Можешь идти по своим делам.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Композитор переживал почти забытые ощущения. Мысли, зародившиеся в его творческом сознании, жили своей таинственной жизнью. Процесс воплощения в музыке крепко запавших в душу впечатлений проходил, как прежде, необъяснимо.
Но на этот раз он был по-новому тревожащим и, как никогда, волнующим. Композитор чувствовал себя согретым каким-то неостывающим внутренним теплом. Иногда он неожиданно приходил в состояние для него самого непонятного и, казалось, беспричинного возбуждения. Он еще не писал. Он вынашивал свое детище. Он лелеял и растил мысли и чувства, питая их жаром творческого воображения, питая их кровью взволнованного сердца. Он еще не писал, но знал, что будет писать. Не сейчас. Не сегодня и не завтра. Музыкальный замысел новой оперы еще не созрел. Многое оставалось неясным, расплывчатым, неуловимым. И потому он еще не писал. Но знал твердо, что писать будет. Знал твердо: наступит момент, когда звучащая мысль потечет потоком — безудержным и быстрым. Таким быстрым, что разгоряченная, немеющая от напряжения рука еле сможет запечатлеть картину этого буйного течения. Запечатлеть точками и черточками на аккуратно разлинованной нотной бумаге.
Но состояние счастливой уверенности длилось недолго. Оно было нарушено вторжением случайных внешних обстоятельств. Верди был насильственно возвращен в круг болезненных впечатлений, ставших для него привычными. Он снова ощутил жизнь как цепь несчастий, как несносное бремя, как невыносимую муку.
Творческая работа прекратилась. Прекратилась, едва начавшись. Прекратилась потому, что Верди уехал в Геную. Это произошло неожиданно в первых числах января.
Однажды рано утром — на улице было еще темно — в дверь к композитору осторожно постучали. Верди проснулся. Сначала он воспринял легкий стук как нечто для него постороннее, как нечто, что его не касалось. Стук повторился. Верди вздрогнул. Стучали к нему. У него замерло сердце. Замерло и заныло — от страха. Он теперь инстинктивно боялся любой мелочи, нарушающей привычно-монотонное течение его жизни. Ничего радостного он для себя не ждал. Неожиданное могло быть только новым несчастьем. Дрожащей рукой Верди зажег свечу и повернулся лицом к двери. Он смутно надеялся, что слух обманул его и что стучат не в его дверь. Но стук повторился снова — на этот раз очень настойчиво. Верди втянул голову в плечи. Сомнений быть не могло. Стучали к нему. Противиться судьбе было бесполезно. От нее не уйти. Упавшим голосом композитор сказал: «Войдите!» — и, съежившись, стал ждать.
Металлическая ручка двери бесшумно задвигалась. Она стала медленно поворачиваться. На нее давили с преувеличенной осторожностью. Дверь чуть-чуть приоткрылась. Между рамой и краем дверной створки образовалась щель. Дверь скрипнула. Движение ее тотчас приостановилось.
— Кто там? — Верди выговорил эти слова еле слышно. Ответа не последовало. Возможно, за дверью вопроса не расслышали.
Верди ждал. Все было тихо. Немного погодя дверь дрогнула и отделилась от деревянной рамы. Кто-то невидимый тянул ее к себе — дверь открывалась в коридор. Верди ждал. Пространство между рамой и краем дверной створки заметно расширялось.