— Ну да, завтра. А то когда же? Не сегодня же. Время уже позднее. И потом я сегодня никак не могу. Скажу тебе откровенно — надеюсь, ты меня поймешь, — тороплюсь на свидание.

Солера говорил нарочито простодушно и доверчиво, как бы желая подчеркнуть, что деловая часть разговора окончена и ему больше незачем разыгрывать роль провинившегося и кающегося грешника.

Верди стоял у выходной двери, спиной к Солере и ничего не ответил либреттисту.

Солера испугался. Бог его знает, что он замышляет, этот Верди. Может быть, он боится, что Солера, занятый любовными интригами, не переделает для него либретто?

Солера вздохнул и пригладил пальцами напомаженные волосы.

— Я читал и перечитывал либретто все эти дни, — тихо сказал композитор, — оно требует значительной переработки. Нужно многое изменить.

— Пожалуйста, пожалуйста, — обрадовался Солера, — для этого я и приду к тебе завтра.

— Но что именно и в каких местах — этого я еще точно не знаю. Это я скажу тебе потом. Не совсем все ясно для меня в этом либретто. Но кое в чем я уже совершенно уверен.

— Ну, что ж, тем лучше, тем лучше, — сказал Солера. Ему хотелось поскорее уйти и немного беспокоило то, что Верди стоит у двери.

— В третьем действии, — сказал композитор, — после хора порабощенного народа мне не нужен любовный дуэт Измаила и Фенены.

— Почему, — обиделся Солера, — прелестный дуэт.

— Неуместный дуэт, — сказал Верди, — неуместный и никому не нужный.

Композитор начал сердиться и говорил с раздражением.

— Вместо дуэта мне нужно ввести в действие Захарию. Вот что мне нужно!

— Ну, не знаю, — сказал Солера, — не знаю, хорошо ли это будет. Зачем тебе здесь Захария? Побежденный, закованный в цепи, он бессилен внести что-либо в развитие действия. Он может только повторять то, что до него было сказано хором, — жаловаться на судьбу и оплакивать родину. Это никому не нужно и только остановит действие. Зачем тебе еще одна ария Захарии? А дуэт Измаила и Фенены — момент драматически захватывающий. Фенена узнала, что Абигаиль подписала ей смертный приговор из ревности к Измаилу. Измаил уговаривает Фенену отказаться от любви к нему. Ах, мой друг, ты ничего не понимаешь! Поверь моему опыту — это в высшей степени волнующий момент. Публика будет в восторге, а тебе предоставлена возможность дать волю своей фантазии и написать дуэт эффектнейший и трогательный. Нет, ты в самом деле ничего не понимаешь! Да любой из существующих композиторов озолотил бы меня за такой дуэт.

— Убери его к черту, этот твой дуэт! — закричал Верди. Он подбежал к Солере и стукнул кулаком по столу. — Какое значение имеют все эти выдуманные тобой страсти и интриги в такой момент, когда перед нами вырастает целый народ, объединенный огромным чувством — любовью к родной земле?

Композитор дрожал от волнения. Солера отступил на два шага и смотрел на него с удивлением.

— Ты говоришь, — продолжал композитор, — Захария, побежденный и закованный в цепи, бессилен? Да он в тысячу раз сильнее всех ассирийских владык вместе взятых, и надо, чтобы все чувствовали это. Слышишь? Он — вождь народа, пробуждающегося к новой жизни, и, когда он предсказывает гибель ассирийцев-завоевателей, он должен быть грозным и устрашающим. Возьми Библию, почитай, что там написано! Ты найдешь сильные и выразительные слова о гибели тех, что захватили чужую землю и поработили свободный народ. «Взят будет Вавилон, и земля его станет пустыней, и поселятся там дикие звери и шакалы, и не будет она обитаема во веки веков». Тебе незачем дословно повторять библейский текст. Придумай сам что-нибудь подобное этому. Такое же величественное и уничтожающее.

Солера опешил от неожиданности. Ай да композитор! Откуда вдруг такая смелость?

— Ты, пожалуй, прав, — сказал либреттист небрежно. — Впрочем, я и сам подумывал о таком финале для третьего действия.

— Сцена пророчества, — сказал композитор, — вместе с предыдущим хором — одна из главнейших в опере, а может быть, даже самая главная. Текст пророчества должен быть сильным, простым и предельно ясным. Никакой расплывчатости! Ни одного лишнего, ничего не значащего слова! Подумай над этим!

Композитор говорил теперь спокойно и деловито, но казался очень утомленным. Пот лил с него градом. Он вытирал лицо платком, и голос его звучал глухо.

Солера смотрел на него недоумевающе и насмешливо. Приходить в такое состояние из-за пустячных подробностей в оперном либретто смешно и нелепо! «Нервы, как у женщины», — подумал Солера. А вслух он сказал:

— Написать текст этого пророчества ничего не стоит.

— Я в этом уверен, — сказал композитор. — Для такого мастера, как ты, работа подобного рода не представляет никаких затруднений.

Солера очень развеселился. Слава богу, встреча с композитором прошла благополучно: никаких особенных резкостей, никаких упреков. И Солера решил еще раз подчеркнуть свою готовность угодить композитору.

— Твое желание будет исполнено, — сказал он. — Тебе нечего беспокоиться. Я сейчас возьму либретто с собой и завтра ты получишь готовое пророчество Захарии. Здесь работы не больше, чем на час.

— Я тоже так думаю, — сказал Верди, — не больше, чем на час. Может быть, на полтора. Я согласен даже на два часа.

Композитор повернулся спиной к либреттисту, подошел к двери и, согнувшись, стал проверять, как действует дверной запор. «Что с ним сегодня?» — недоумевал Солера. Неожиданно Верди выпрямился и впервые за этот вечер взглянул в глаза Солере.

— Слушай, — сказал он решительно, — пророчество Захарии нужно мне через два часа, и ты не выйдешь отсюда, пока не напишешь его!

— Что ты говоришь? Это невозможно! Мне надо уходить! Я занят! — скороговоркой залепетал ошеломленный Солера.

Но Верди не слушал его. Он уже выбежал за дверь. Замок щелкнул два раза. Солера был под арестом.