— Чистый пух!

Продавщица получает от отца деньги, подаёт ему покупки, по отдельности завёрнутые в лощёную бумагу, и хвалит его:

— Вот это покупатель! Вот это мужчина! Ой, боюсь: уведут его чужие женщины от жены. Ой, уведу-уут!..

— Всё может быть, — соглашается отец. — Только не это.

Тёмная жилка на виске отца, вспухая, бьётся чаще, и радость, объявшая было душу Нурлана при торговом зрелище, гаснет. Он старается не смотреть в пещеру, где, словно люди без голов, теснятся зимние пальто, и, не оглядываясь, бежит за отцом.

— Папа-аа!..

Отец подаёт приезжему пакет с «паутинкой».

— Примите от нашей семьи, — говорит он с некоторой торжественностью.

— Такой дорогой подарок, — отмахивается приезжий. — Не могу.

— Почему? — улыбается отец, сверкая белыми зубами из-под усов. — Вы нас обижаете. Мы ваш подарок приняли. С благодарностью. Жене отдадите.

— У меня её нет, — говорит приезжий.

— Будет! — улыбается отец.

Приезжий опускает голову, говорит в землю:

— Нет…

— Почему? — успокаивает мама. — Будет обязательно.

Он вскидывает голову, глядит на маму и говорит только ей:

— Спасибо…

Поворачивается и, не прощаясь, уходит — прямой, с намечающейся лысиной в русых волосах.

Нурлану жалко приезжего, и легко, оттого что он ушёл, и жутковато. Ему охота, чтобы отец взял маму под руку, но родители идут порознь и словом не перемолвятся.

Дома мать выговаривает отцу:

— Сколько ты денег истратил, господи… Это же подумать немыслимо! Ты им счёта не знаешь, а я хозяйка…

Отец перебивает чужим голосом:

— Галя, может быть, ты всё же наденешь мой подарок?

Мама медленно снимает косынку, хрустя бумагой, медленно разворачивает «пуховку», и движения у неё — это Нурлан отлично чувствует — безвольные, как во сне. Она зябко передёргивает плечами и кутается в пуховый платок. Что-то вспоминает, собирается с силами и подходит к зеркалу.

Лежит платок на плечах мамы, как сотворённый из снежинок, и не тает. Он клубится и ластится — лебяжий туман, чистое дыхание степи. А в зеркале мама не походит на себя: нездешней и кроткой видится Нурлану мамина красота и глаза её далеко-далеко, за тридевять земель.

Если мама уйдёт туда, куда глядят её глаза?

Пока не поздно, Нурлан хватается за её запястье, да так сильно, что женщина вскрикивает.

— Сынок, ты что? — шепчет она. — Зачем так, а?

Она берёт сына на руки, ходит с ним по комнате, и в глазах её, удивлённых и вспоминающих, — тихая боль и возвращение в этот мир, где она родилась и где родился её ребёнок и где когда-то, как заклинание, как оборону от бед, она шептала над его колыбелью:

«Зёрнышко ты наше!..

Зёрнышко-оо…»

Нурлан просыпается, оттого что в прихожей кто-то тяжко вздыхает и пыхтит:

— О-оох!.. Пых!.. Брр!..

Брр — не страшно: это холодильник, похожий на белого медведя. Он задумается, застынет, а потом его ознобом передёрнет. Холодильник затрясётся, скажет, да не по разуму, — брр и успокоится, чтобы через некоторое время опять озябнуть и тут же согреться.

А вот кто пыхтит и вздыхает так горестно? Дедушка?..

Мальчик высовывается из-под одеяла и замирает: за дверью кто-то фыркает и торкает совсем не по-стариковски:

— Форк!.. Торк!.. Ооо…

Похоже, что маленький ягнёнок прибежал, всё обнюхивает и всё ему тут в диковинку.

Только как он в квартиру-то попал?

— Ох! — вздыхает гость за дверью.

Так умеет только один Богдан, когда разучивает роль:

«Ох! Тяжела ты, шапка Мономаха!»

Всё понятно: на кухне сидит сам Богдан. Почётный гость, самый сильный человек в детсаде.

Вот визит, всем визитам визит.

Визитище!

— Я сейчас! — обрадованно кричит Нурлан, сбрасывает одеяло, натягивает брюки и рубашку. Застегнуться на все пуговки у него не хватает терпения, и, путаясь в одежде, мальчик выбегает на кухню.

Богдана там нет. А кто шумел-то?

Пыхтит. Кряхтит.

Вверх ползёт.

Недосмотришь — упадёт.

Но не больно ему.

Почему?

Вон оно что: на столе стоит корчага, а в ней пучится белое, как сметана, тесто.