Закрыть его чем-нибудь, чтобы поутихло!

Нурлан оглядывает сложное кухонное хозяйство, выбирает доску, на которой стряпают пельмени, и нахлобучивает её на корчагу.

Тесто не дышит, словно и нет его.

Порядок! Где наша не пропадала?

Нурлан потягивается, зевает и собирается пойти полежать, как вдруг доска-хлебница начинает крениться и из-под неё белой Кудриной вылезает тесто.

Упрямое!

— Куда ты? — чуть не плачет Нурлан. — Чего тебе в квашне-то не сидится?

Тесто не слушается — ползёт во все стороны. А доска-хлебница — набекрень.

Может, его отбавить, чтобы в корчаге просторней стало?

Вокруг корчаги, как цыплята вокруг наседки, Нурлан собирает кастрюли и кастрюльки — белые, синие, коричневые. Половником мальчик зачерпывает тесто. Оно берётся податно, густое, вязкое, затягивает половник к себе и не отпускает.

Ни туда, ни сюда.

Один черен торчит из теста.

Что ты будешь с ним делать, а?

Нурлан подвигает стул, взбирается на него и тянет черен вверх, пока хватает сил. Тесто тянется за черпаком, встаёт белым столбом и — надо же! — обрывается.

Оно звучно шлёпается в квашню и опять принимается ворочаться, форкать и торкать. А у Нурлана остаётся половник. Тесто свисает с него, и сколько ни тряси — не стряхивается.

Пристало, как пристыло.

Нурлан запрокидывает голову, ртом ловит тесто, свисающее с половника, с наслаждением ест его — сырое, кис-слое и немыслимо вкусное.

Пока человек наслаждается жизнью, тесто перевалило через край корчаги и подбирается к столу. Замешкавшись, оно опускается на столешницу и ползёт по ней, куда ему вздумается.

Не сводя глаз с теста, Нурлан чисто-начисто облизывает половник, слезает со стула, не брякнув, кладёт половник па стол, пятится к выходу, спиной открывает дверь и зовёт:

— Мама!

Никто не откликается.

Мальчик вбегает в комнату родителей. Там никого нет. Тахта и кровать заправлены. Судя по всему, родители встали много раньше его и ушли.

Где их искать?

А тесто ползёт по столу, подползает к краю и свешивается с него.

Ой, что теперь будет?

— Мама-аа!..

Нет её.

Народ надо звать на помощь. Народ!

Нурлан выбегает на крыльцо и видит маму. Она несёт картошку из огорода — светлую, пахнущую лёгкой рассыпчатой землёй. Мальчик кубарем скатывается под ноги маме и от переживаний не может выговорить ни слова.

Мама берётся за сердце.

— Что опять стряслось?

— Тесто!..

Мама бледнеет.

— Так я и знала, — говорит она, спешит за сыном, на ходу перевязывая косынку, чтобы волосы были спрятаны.

На кухне мама быстрым взглядом оценивает обстановку.

— Так, так, — говорит она. — Тут, я вижу, без меня похозяйничали? Да ты погоди реветь, сынок. Сейчас будем печь хлебы!

Рассказать вам, как пекут деревенский хлеб? Не на хлебозаводах, а в русской печи в глубинных деревнях? Хозяйка на стол с вечера рассыпает сушиться муку, отчего в доме светлеет, как от первого снега. Утром она чисто-начисто умывается, смотрит на свет Руки, можно ли ими делать хлеб, повязывает волосы косынкой, просеивает муку через бабушкино сито, у которого светится лубяной обод. Хозяйка закатывает рукава, месит тесто в глиняной квашне, тоже бабушкиной, трижды Уроненной с лавки, с отбитыми краями, но внутри чистой, глянцевой и насквозь звонкой. Тесто не поддаётся, липнет к пальцам, но хозяйка мнёт его с сосредоточенным — не подступись — лицом. Когда тесто перестаёт приставать к ладоням, хозяйка ставит квашню в тёплое место.

С этого времени в доме поселяется ещё одно живое существо — Хлеб. В корчаге ему тесно, он пучится, дышит, и когда он дышит особенно слышно — ребёнок перестаёт капризничать и прислушивается, кот на лежанке просыпается, а хозяйка идёт обмять тесто.

Мнёт хозяйка тесто и, случалось слышать, поёт:

И одна хозяйка знает, когда вылепить каравай, на деревянной лопате посадить его в печь, закрыть её железным листом и вынуть из печи горячее, прихотливо разрисованное трещинками, золотисто-карее чудо, которое дети зовут Солнышком. Я слышал не раз, как дети, дожидаясь хлеба из печи, тихонько звали его:

Я замечал: если хозяйка печёт хлеб, в семье забываются обиды и надолго устанавливаются мир и лад.