— Поздравляю, шурин! Большой груз ты с плеч наших снял. А со стариками уладил?

— Нельзя было, они оставили ужинать доктора Пазмара, а с другой стороны, мне хотелось соблюсти все формальности. Это ведь никогда не повредит.

— Напротив, принесет пользу. Люди не могли бы жить без формальностей.

— Поэтому я и явился к тебе первому, чтобы попросить: будь любезен, возьми на себя обязанности свата.

— Изволь, я к твоим услугам.

— Соблюсти форму надо хотя бы потому, что сам я даже заикнуться не смогу о материальной стороне дела, а тебе нетрудно коснуться этого и договориться со стариком.

— Твоя правда.

— Прежде всего, ты же знаешь, у меня долги. Их надо уплатить. И потом не могу я жить на регулярное пособие, будто какой-нибудь чиновник в отставке. У старика достаточно денег и здесь, в Бонтоваре, и в других банках, пусть купит дочери имение. Или отдаст нам Рекеттеш, а себе приобретет другое. Словом, у тебя хватит ловкости, чтобы, судя по обстоятельствам и дующим там ветрам, выжать как можно больше.

— Положись на меня, шурин.

— Значит, ты согласен?

— Почту за счастье. Завтра утром съезжу к ним, а потом закатим такую свадьбу, что даже кошки будут шампанское лакать. Ну, теперь ступай к Вильме и расскажи ей о поэтической стороне дела… А прозаическую улажу я.

Хоть новость следовало пока держать в тайне, она быстро распространилась среди родственников. Вильма побежала с ней к Раганьошам, Фери отправился на обед в Воглань и там вместе с тетушкой Мали строил розовые планы на будущее. Старому Ности телеграфировал сам Коперецкий «in Blumen» [131] : «Дыня поспела. Фери надкусил дыню». Старик получил телеграмму в парламенте, понял ее и тотчас же сел в поезд; более того, с помощью барышни-телеграфистки содержание странной телеграммы просочилось в публику, и иносказательные ее выражения, достойные Корана, циркулировали под соусами различных объяснений. В течение дня уже прослышали об этом Хорты Ильванци в своих деревнях, и назавтра все благородное семейство собралось в покоях Вильмы. Узнав, что губернатор направился в Рекеттегп, дабы окончательно урегулировать дело, они с огромным интересом ожидали его возвращения и новых вестей. Фери не тревожился совершенно: «Я в успехе уверен» А татарская княгиня вообще считала, что родители будут страшно счастливы: наконец-то и в Мари зашевелился тот маленький комочек мышц, который причиняет столько бед в мире — старикам нужен внук, и, если появится на свет мальчик, Михай Тоот просто с ума сойдет от радости. В комнатах было темно от трубочного дыма, но надменным дамам и господам он казался розовым туманом, в клубах которого вырисовывался мускулистый вздыбившийся буйвол — герб Ности. Фери чествовали, баловали просто как сказочного принца, возвратившегося из похода и привезшего добычу — невиданного соловья, от песен которого все молодеют. Это не шутка! До сих пор он был бременем в семье, а теперь станет набобом, светом очей; множество слов было сказано о состоянии Тоотов.

Удивительнейшим образом оно все росло и росло с тех пор, как в воображении семейства принадлежало уже Ности, росло так быстро, как не могло бы даже растаять, хотя бы и на самом деле оказалось в распоряжении Фери.

Все приняли участие в общей радости, только старый Ности был неспокоен. Это еще ненадежно. Нельзя делить шкуру неубитого медведя. Михай Тоот человек странный. Однако когда губернатор не вернулся домой даже к обеду, сомнения старого Ности тоже начали рассеиваться. Если Коперецкий остался там обедать, значит, они ведут переговоры, а раз ведут переговоры, то непременно договорятся.

После обеда настроение у него так повысилось, что он предложил сыграть в фербли, все равно деньги в семье останутся, и когда к вечеру прибыл Коперецкий, старый Ности уже проиграл кругленькую сумму из приданого невестки. Карета губернатора вкатилась во двор, все бросились к окнам, пытаясь догадаться о результате — конечно, не по внутренностям животных, как древние вещуны, а по различным другим признакам.

— Израиль весел, — сказала губернаторша, — он поднимается по лестнице, насвистывая.

— У Бубеника охотничья шапка набекрень, Бубеник пьян, — вглядывался Хомлоди.

— Видно, они попировали на славу, — заметила татарская княгиня.

Наконец Коперецкий поднялся, его тяжелые шаги раздавались все ближе, но прошла целая вечность, пока он распахнул дверь.

— Сено или солома? — вскричало сразу несколько голосов в то время, как самодовольный Фери весьма флегматично расчесывал усы, держа перед собой карманное зеркальце.

— О соломе даже речи нет, — заявил губернатор, немного важничая, — но и сено еще не скошено. Настроение немного упало.

— Непонятно! Фери был тоже поражен.

— Не шути, пожалуйста, — нетерпеливо произнес он.

— Зря лошадей сгонял, черт побери, — продолжал Коперецкий, и лица присутствовавших потемнели. — Мне не повезло.

— Израиль, ради бога, ты нас убьешь! — укорила его Вильма. — Говори яснее. Отдал Тоот свою дочь или нет?

— Нет, — ответил Коперецкий с превеликим душевным спокойствием и выдержал короткую артистическую паузу, во время которой в комнате наступила мучительная, могильная тишина. — И не мог отдать, поскольку его не было дома.

— Значит, ты с ним не разговаривал?

— Разумеется, не разговаривал, он еще вчера уехал в Тренчен. Получил телеграмму, что его шурина Велковича хватил удар, и отправился на похороны. А потом ему надо будет привести там в порядок семейные дела. Все словно освободились понемногу от нависшего кошмара.

— Ну, слава богу, значит, ничего не расстроилось.

— Напротив, все идет блестяще, — утверждал Коперецкий.

Потом он добавил, что не скрыл от дам цели своего посещения, а те успокоили его, рассказав, что Мари позавчера вечером откровенно призналась родителям в том, что произошло в лесу, и заявила, что либо выйдет замуж за Фери, либо вообще не выйдет. Старик не возражал, напротив, заявил, что Фери ему симпатичен и, если он станет немного посерьезнее, из него выйдет отличный человек.