Все это выглядело так, словно происходило само по себе, согласно законам тяготения, действующим в мире, но на самом деле все было искусно налажено, клавиши и колесики незаметным образом приведены в движение ради вполне определенной цели. Семья губернатора провела сентябрь и октябрь в Крапеце, младший Коперецкий учился уже ходить в заброшенном парке, Тооты отправились на сбор винограда на гору Шомьо и вернулись домой лишь в начале ноября; Фери обосновался в новом уезде и связь с госпожой Хомлоди и Вильмой поддерживал только с помощью писем, — но именно из них становилось ясно: большая часть того, что происходит, дело их рук.

Третьего ноября в приводецкой угольной шахте произошел обвал, тридцать пять рабочих погибло. Узнав о несчастье (nota bene: я не утверждаю, что шахту тоже госпожа Хомлоди завалила), вернулась домой семья губернатора; госпожа Хомлоди пригласила на обед редактора Клементи и замыслила с ним устроить нечто грандиозное в пользу семей несчастных шахтеров. К ним присоединилась и прибывшая домой губернаторша, было решено дать большой бал с роскошными живыми картинами.

Существует легенда о трансильванском повелителе, добром Михае Апафи, который на час передал свою власть жене, Анне Борнемисса. О том, что она натворила за чае, хроника умалчивает. Таким образом, нам это неизвестно. Пожалуй, Анна и сама того не знала. Вероятно, она намеревалась поступить как-то иначе, нежели владыки, носящие штаны. Но сделала то же самое, что они: ввела налоги. Причем куда больше, чем до нее.

Ее часовое владычество увековечил на полотне хороший живописец. Прекрасную картину эту полюбили в венгерских домах, и теперь, хотя владетельная дама вот уже двести лет тлеет в могиле, все так же жестоко облагают налогами не только Трансильванию, но и соседнюю с ней Большую Венгрию (которая не принадлежала Анне Борнемисса даже того единственного часа), ибо повсюду вошло в моду изображать в живых картинах часовое владычество супруги трансильванского повелителя, и публика валом валит на tableax vivants [132] и деньги платит, пока забава эта не будет вытеснена иной модой.

На сей раз выбор тоже пал на популярное изображение «владычества на час». Наметили подходящих лиц, в основном из представителей высшего света, — исключение представляла лишь Мари Тоот, которой предназначалась роль молодой придворной дамы.

Председательство взяла на себя губернаторша, лично приглашавшая отдельных участников; поэтому она вместе с госпожой Хомлоди нанесла визит в Рекеттеш и просила барышню Мари принять участие в празднике, сказав, что она будет изображать самую прекрасную даму трансильванского двора. Увы, бедная Мари, пожалуй, не очень-то подходила теперь для этой роли. Шейка у нее стала тоненькой, лицо бледненьким, под глазами залегли синие круги. («От слез, наверное», — подумала губернаторша и почувствовала вдруг, что способствует богоугодному делу.)

Госпожа Тоот очень благодарила, почитая за великое счастье, что о ее дочери не забыли и ее высокопревосходительство баронесса снизошла до их скромного дома; Мари и вправду следовало бы немножко рассеяться, это ей что роса траве в сильную засуху, она, мать, и слова против не сказала бы, да вот господ. наказал (госпожу Тоот совсем замучила подагра, она даже c кресла привстать не могла), Мари не с кем ездить на репетиции Михай надолго в Тренчен уезжает, дела по наследству все ещё не приведены в порядок: упокой господи душу шурина Велковича, в управлении городом он, конечно, разбирался, может и на века вперед предвидел, а вот в свой карман не заглядывал.

— Пусть все это вас не тревожит, милая госпожа Тоот — вмешалась татарская княгиня. — Мы всего разок-другой соберемся о туалетах потолковать и две-три репетиции устроим когда костюмы будут готовы. Я каждый раз буду заезжать за милой моей Мари, отвозить ее и привозить обратно к мамочке если, конечно, к тому времени мама сама не встанет на ноги.

Поскольку и господин Тоот не имел никаких возражений напротив, даже одобрил благотворительную цель, Мари была окончательно завербована для живых картин. Михай Тоот пошел еще дальше и, когда дамы прощались, вынул из кармана банкнот в тысячу форинтов: на тот случай, если его не будет дома он хочет уже теперь приобрести входной билет.

Щедро переплачивая, он словно хотел выразить свою благодарность. То обстоятельство, что губернатор перевел Ности в другой уезд, он принял за деликатный жест по отношению к себе, и это было ему весьма приятно.

Сочувствие к шахтерам стало модой, в комитате было о чем побеседовать. Да, хорошо живется господам: бедняки им служат, а случись у них беда, она тоже дает господам повод для развлечения. Когда горе и нужда выжимают жемчуг из глаз бедняков, благородные дамы вынимают свои жемчуга — из шкатулок.

Шли лихорадочные приготовления, портные, горничные, модистки днем и ночью шили туалеты и маскарадные костюмы. Возни с этим было невпроворот. Лишь в декабре, после множества совещаний, собраний, переговоров в различных гостиных, генеральную репетицию назначили, наконец, на двадцатое: она должна была идти в костюмах и при вечернем освещении. На репетицию в салон губернаторши уже можно было пригласить и нескольких гостей, разбиравшихся в искусстве.

Разумеется, госпожа Хомлоди была самой проворной, она не только сопровождала Мари Тоот, привозила ее на собрания, увозила домой, но и усердствовала еще кое над чем. Они часто шептались с Вильмой, потом вовлекли в тайный заговор и малявку — Фери Ности приезжал в город редко и останавливался теперь у Раганьошей. Госпожа Хомлоди навещала его там, и они погружались в совещания, о которых ни слова никому не говорили.