— А мы ему с Йошки сострижем, когда он вернется домой от цыган.

— Смотри у меня! Если будешь обижать этого молодого человека, ей-богу, в тот же час услышишь звон крапецких колоколов.

Это обещание, по образной семейной манере выражения, означало две звонкие оплеухи, которые, правда, не всегда раздавались вслед за обещанием, зато иной раз звучали и без всякого обещания. Нет единообразия в природе!

Коперецкому теперь больше хотелось бы целоваться. Ведь все шло так, как и представляет себе мадьяр: «Даст бог должность, даст к ней и ума в придачу». И вот — великий ум уже тут как тут, хотя события этого дня еще отнюдь не иссякли.

Коперецкий вернулся к своим гостям — их не убыло, напротив, явился и Фери Ности, который издали провожал до «Голубого шара» Марию Тоот (стан у нее был и в самом деле чарующий); когда она скрылась с его жадных глаз, он вернулся к своим, обуреваемый самыми различными планами, но отец тут же безжалостно усадил его разбирать написанную цифрами депешу: «Иди, иди сюда, ты, враг чисел!» Когда Коперецкий вошел, теперь уже с видом постаревшего бонвивана, с красной гвоздикой в петлице (Бубеник знал свое дело!), он сразу заметил по нацеленным на него глазам, что случилось нечто важное и что это знают уже все, кроме него. По лицам присутствующих — чужих и родственников (впрочем, и они были скорее чужими), он заметил, что они удивлены, полны зависти и почтения, все растянули губы в приличествующую случаю улыбку. Только лица обоих Ности — отца и сына — были, загадочны и выражали нечто более глубокое, что им не удавалось скрыть даже под маской барственного безразличия.

— Отец, — сказал Фери, — вы, может быть, сообщите Израилю содержание депеши? Возможно, он пожелает тотчас же послать ответную.

— О чем вы? — оживленно спросил Коперецкий.

— О депеше министра внутренних дел, которую мы расшифровали, — промолвил старик кротким голосом добряка Микулаша [54] . — Я хотел оставить ее до обеда, ну да ладно, узнай обо всем сейчас.

И он стал шарить в кармане, будто хотел вытащить оттуда елочные позолоченные орехи.

Коперецкий жадно выхватил у него депешу из рук, нацепил пенсне и начал читать. Все знали, что в ней, так как оба Ности успели уже похвастаться. Сорок тысяч годового дохода упало ему прямо с неба. Все глаза уставились на Коперецкого: как-то он поведет себя? Сорок тысяч форинтов не пустяк. Это уже деньги! Тут и гикнуть не грех, и заплясать, и броситься обнимать всю собравшуюся в его честь компанию. Сорок тысяч, форинтов в год! Черт побери, да на такие деньги можно скупить всю Словакию! Denique [55] , — кому господь дал ума, тому и именье дает в придачу.

И вот Коперецкий прочел следующее: как стало известна министру внутренних дел от министра дел иностранных, находившийся в Неаполе барон Исаак Израиль упал во время верхов вой езды с коня, да так неудачно, что тотчас скончался.

«Зная, что означенный вельможа, — дружески заканчивал министр внутренних дел, — хотя и затеявший недавно процесс против тебя из-за пражского наследства, приходится тебе близким родственником, я, предварив официальное уведомление, слешу сообщить тебе об этом лично. Жду донесения о том, как прошли торжества».

Как ни вглядывались присутствующие, ни в лице, ни в глазах у Коперецкого нельзя было подметить даже искорки радости. Да, ничего не скажешь, голубая кровь есть голубая кровь! Этот нищий словацкий барончик получил сорок тысяч годового дохода и даже не ликует. Почти невероятно! Более того, гляньте, гляньте, как омрачилось у него чело, какой свинцовой пеленой покрылись глаза, как вытянулись черты лица, будто ветром сдуло с них радость и веселье.

Пал Ности погладил себя по животу, так доволен он был поведением зятя. А мысли понеслись в таком направлении: «Да, наш Израиль славный малый, он далеко пойдет. Умеет управлять лицом соответственно обстоятельствам. Из него выйдет государственный муж что надо. Кто бы подумал? Гм, великие загадочные силы живут в этой чертовой славянской породе».

Коперецкий еще раз медленно прочитал депешу, а сам судорожно сжатой рукой нервно теребил алую гвоздику в петлице. Потом, совсем расстроенный, сунул телеграмму в карман и сказал Малинке, который изучал висевшую на стене карту комитата:

— Малинка, я пойду пообедаю сейчас, а вы отправьте господину министру внутренних дел депешу о том, что комитетское собрание прошло как обычно и в полном порядке. Никаких витиеватостей. Все.

Сопровождаемый свитой, он стал спускаться по лестнице, а приближенные, двигаясь небольшими группками, высказывали свое мнение, разумеется, тихо, in camera charitatis [56] .

— Вот это благородный человек! Как возобладало в нем родственное чувство утраты над мещанской алчностью! А ведь он получил сорок тысяч годового дохода. Другой на его месте не только не опечалился бы, а даже не мог бы скрыть своей радости. Сердце у него, ей-богу, мягче воска.

Пал Ности услышал это замечание и остался им не слишком доволен — ему вовсе не хотелось, чтобы зять прослыл мягкотелым человеком. Уж пусть лучше суровым считают, пускай лучше боятся, чем любят, ибо страх — кормилица авторитета, а любовь только нянька при нем.