— О боже мой! — огорченно, с какой-то наивной растерянностью и словно про себя сказал он. — Как жаль, что так получилось, но откуда мне было знать, высокоуважаемый друг, что вы выступаете против, если я не понимаю по-немецки!

Насмешливые ухмылки заиграли на лицах оппозиционеров, услышавших столь жалкую отговорку, а мадьяры погрузились в гробовое молчание, которое вдруг, словно бритвой, разрезал своеобразный голос доктора Мотики:

— А я разве не выступал против? А?

— Вероятно, вполне возможно, — спокойно ответил губернатор. — Но я-то ведь и словацкий не знаю.

Ничто, даже деньги, если их начать транжирить, не исчезает с такой молниеносной быстротой, как уважение и авторитет; зал разразился неистовым хохотом. Что? Он словацкий не знает? И он смеет это утверждать? Ну уж это plusquamdialecticat Risum teneatis amici! [100]

— Но, господин губернатор, всем известно обратное, вспыхнул Шамуэль Падак, тряся головой. — Разве не по-словацки вы беседовали со мной и моими товарищами вчера вечером на примирительной конференции? Я спрашиваю ваше высокопревосходительство, неужто вы осмелитесь отрицать перед лицом комитата то, что, между прочим, известно всему свету и что происходило на глазах стольких людей?

Коперецкий и на сей раз не смешался, не покраснел, как случается с человеком, уличенным во лжи, напротив, он спесиво откинул назад голову и высоко поднял шляпу, украшенную перьями цапли, давая понять, что хочет говорить.

Мучительное напряжение, последовавшее за перепалкой, родило глубокую тишину, даже кашлявших утихомирили нетерпеливым шиканьем: вот сейчас-то уж поднимется шум — еще бы, ведь кое под кем кресло треснет! Из этакой беды уже не выкарабкаться! Слушайте, слушайте!

— Да, верно, — медленно, с расстановкой начал губернатор, — вчера я беседовал с вами, господа, по-словацки и вообще часто и со многими говорил и не раз еще буду говорить по-словацки, потому что я люблю этот язык, но, господа (тут лицо его вдруг загорелось, он даже похорошел, а в голосе у него зазвенел металл, тот самый, из которого чеканят мелкую монету, идущую на подкуп публики), когда я облачаюсь в эту одежду, повторяю, господа, в эту одежду (и он ткнул указующим перстом в рубиновую пряжку на своей вишневой венгерке), то из трех богов я выбираю четвертого, бога венгров, из всей земли вижу лишь малую частицу ее — венгерскую родину, и все языки забываю, помня лишь один — венгерский язык!

Ну и шум тут поднялся, но вовсе не от треска губернаторского кресла, а от неистовых приветственных кликов. Депрессия перешла в другую крайность, — так сплетенные ветви, внезапно освободившись, с огромной силой взметаются ввысь. Поистине венгров охватило упоение победой, они купались в воодушевлении, размахивали платками, шляпами; одна эффектная фраза разбудила в них тигра, что, скаля страшные клыки, всегда готов кинуться на врага. Представители национальностей сразу съежились, притаились, точно глухой поросенок во ржи. Только Тимофей Уль рискнул бросить страстную реплику, но он, вероятно, был под хмельком, ибо трезвый на это не осмелился бы:

— Ах, значит, вам по вкусу это позорное беззаконие? Возмущение было неистовым. Счастье еще, что комитатские

мужи теперь сабли не носят, не то Тимофея Уля постигла бы та же участь, что некогда Раковского и Околичани на Сословном собрании в Оноде [101] , а это было бы весьма прискорбно, более того, поистине трагично, так как господин Уль имел честь быть каждодневным партнером губернатора по игре в тарок и, кроме Уля, во всем Бонтоваре и на десять миль окрест лишь один человек, одноглазый полковник в отставке, знал эту игру (тут играли только в фербли), вследствие чего господин Уль был третьим незаменимым.

Словом, губернатор сам поспешил отвлечь от него внимание, уняв возмущение взмахом руки, как Нептун ветры.

— Слушайте! Слушайте!

— Насколько мне удалось разобрать в шуме, уважаемый член комитета господин Уль упомянул о беззаконии. Ну-с, я признаю это в том случае, если мне покажут закон, обязывающий меня знать немецкий или словацкий языки.

— Правильно, верно! Нет такого закона! Да здравствует губернатор!

— Vitam et sanguinem pro comite nostro! [102] — заорал старый Иштван Палойтаи, самый упрямый вожак оппозиции. — Склоняю перед ним свое знамя!

За этим эпизодом последовала восторженная овация в честь губернатора, длившаяся несколько минут, поэтому он смог продолжить не сразу.

— Вы не можете назвать такой закон, не так ли? А вот л могу показать вам закон, в котором говорится, что после вынесения решения всякая дальнейшая болтовня бесцельна. А коли так, перейдем дальше, уважаемое собрание! На повестке дня замещение освободившейся должности вогланьского исправника. Выдвигаю кандидатуры Ференца Ности и Йожефа Каби.

— Каби, Каби, Каби! — Воздух наполнился криками. Сотни и сотни «Каби» бушевали и перекатывались по залу. Представители национальных меньшинств, закусив губы, стали покидать вал, чтобы вдоволь пошуметь и погрозить за дверьми — делать это в помещении было неблагоразумно; те, кто остался, тоже выкрикивали имя Каби, зная, что выступают против губернатора, и лишь кое-где раздавались совсем скромные и не слишком громогласные одиночные выкрики: «Ности».

Его высокопревосходительство сдвинул брови, словно разгневанный Юпитер, затем, слегка приподнявшись на стуле, сунул саблю под мышку.

— Я слышу, — твердым, вызывающим тоном произнес он и в глазах его сверкнули зеленые огоньки, — большинство желает Ференца Ности. Настоящим заявляю: избран Ференц Ности! Больше вопросов нет, собрание закрыто.

На какой-то момент изумление заморозило рты. Возможно ли? Хорошо ли они расслышали? Верить ли собственным ушам? При мелких оскорблениях толпа огрызается сразу, но огромная несправедливость вызывает головокружение, как сильный удар кулаком. Мадьярам, казалось, не хватало воздуха; слышалось только сдавленное шипение. Представители национальностей издевательски выкрикивали: