— Привет. Собираетесь домой, в поезд?

Бруно кивнул.

— Подбросьте усталого и страдающего друга.

— С чего это ты так страдаешь? Ты что, купался в Балтийском море?

— Просто пришла зима, и все местные таксисты впали в спячку.

Всю дорогу до поезда Бруно молча просидел на переднем сиденье. Когда они уже подходили к пассажирским вагонам, он почувствовал, как ему что-то сунули во внутренний карман пиджака.

После кофе, приятной музыки и всяких нежностей в гостиной у Бруно Мария ушла. И только тогда Бруно выудил из своего кармана полоску бумаги. Почерком Робака было написано:

Бруно сжег записку в раковине и смыл пепел.

Несчастный случай произошел на следующий вечер, во время последнего в этот день представления, которое считалось официальным открытием гастролей, хотя ранее уже состоялись два представления: бесплатный утренник для школьников и сокращенный вариант вечернего представления — после обеда. Огромная аудитория принимала артистов с энтузиазмом, и это лишь подчеркнуло трагичность происшествия.

«Зимний дворец» был набит битком (свыше десяти тысяч заявок на билеты, сделанных в предыдущие две недели, были с извинениями отклонены). Перед представлением в зале царила праздничная атмосфера напряженного ожидания чуда. Вопреки бытующему на Западе мнению, что за «железным занавесом» женщины одеваются в мешки из-под картошки, подпоясанные ремнями, женщины в зале были разодеты так, словно к ним в город приехал из Москвы Большой театр (который действительно однажды гастролировал в Крау, но был принят не так горячо), а мужчины блистали в своих лучших костюмах или в военной форме с орденами и медалями. Сергиус, сидевший рядом с Ринфилдом, был положительно великолепен. Позади него разместились Кодес и Ангело, которому радостное настроение зала было явно не по нутру. Доктор Харпер, как всегда, сидел в первом ряду, с неизменным черным медицинским саквояжем под сиденьем.

Подготовленная восторженными рецензиями в прессе публика ждала великолепного зрелища, и ее ожидания оправдались. Перед началом представления по радио объявили о том, что, к сожалению, два воздушных гимнаста не будут выступать по нездоровью (если полковник Сергиус не хотел, чтобы какая-то новость попала в газеты, она туда и не попадала). Словно для того, чтобы компенсировать публике отсутствие «Слепых орлов», остальные артисты выступали выше всяких похвал и удивили даже Ринфилда. Публика — все восемнадцать тысяч зрителей — была потрясена и околдована. Один номер сменял другой с безупречной гладкостью и точностью, которыми славился цирк, и казалось, что каждый новый номер лучше предыдущего.

Однако Бруно в этот вечер превзошел всех. Он работал не только с повязкой на глазах, но и в надетом на голову капюшоне, выполняя свой обычный репертуар на высокой трапеции с помощью двух девушек, стоявших на платформах и в определенном темпе, в соответствии с ритмом оркестровой музыки раскачивавших две свободные трапеции. Бруно творил почти сверхъестественную магию, и даже опытные цирковые артисты не могли отвести от арены зачарованных глаз, испытывая благоговение, смешанное с недоверием. Кульминацией выступления Бруно стало двойное сальто-мортале меж двух трапеций — и вдруг протянутые вперед руки артиста не дотянулись до трапеции. Овладевший публикой ужас был буквально осязаем (в отличие от спортивных соревнований, начиная с автомобильных гонок и кончая боксом, в цирке зрители всегда беспокоятся о благополучии артистов), и таким же осязаемым стал дружный вздох изумления и облегчения, когда Бруно поймал трапецию ногами. Чтобы показать, что это было сделано намеренно, а не по ошибке, артист повторил этот трюк дважды.

Толпа была вне себя. Дети и подростки вопили, мужчины кричали, женщины лили слезы облегчения. Подобного гвалта Ринфилду слышать еще не доводилось. Потребовались три полных минуты и повторенные несколько раз объявления по радио, чтобы восстановить подобие покоя и порядка.

Сергиус осторожно промокнул лоб шелковым платком.

— Сколько бы вы ни платили нашему юному другу, это всегда будет лишь малая толика того, что он заслуживает.

— Я плачу ему кучу денег, но я согласен с вами. Вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное?

— Никогда. И знаю, что больше никогда не увижу.

— Почему?

Сергиус замешкался с ответом.

— У нас есть пословица: человеку лишь раз в жизни дано превзойти самого себя. Сегодня именно такой случай.

— Может быть, вы и правы.

Вряд ли Ринфилд дослушал до конца слова полковника. Когда свет начал меркнуть, он повернулся к своему другому, не менее восторженному соседу. Между нижней и верхней частями рта Сергиуса — губами это назвать было нельзя — появилась миллиметровая щель: полковник позволил себе одну из своих редких улыбок.

Свет загорелся снова. Как обычно, во второй части своего номера Бруно работал на низко натянутом канате (если шесть метров можно назвать небольшой высотой), проходившем над открытой сверху клеткой, где стоял Нойбауэр и, по его выражению, дирижировал своим хором — целой дюжиной свирепых нубийских львов, не подпускавших к себе никого, кроме дрессировщика.

Во время первой поездки на велосипеде по канату с балансиром на плечах Бруно показалось, что сейчас, когда он не чувствует тяжести братьев, ему до смешного легко сохранять равновесие, хотя лишь немногие цирковые артисты на свете решились бы повторить его номер. Зрители почувствовали эту легкость и, оценив его мастерство и сноровку, стали ждать чего-то большего. И дождались.