— Петр, извините, я люблю вас.

— Что? — не поверил он своим ушам.

— Я люблю вас и хочу, чтобы вы знали. Мы никогда больше не увидимся, потому мне не стыдно и не страшно объясниться. Прощайте.

Каблучки зацокали по булыжнику. Стройный силуэт стремительно поплыл в темноту.

Петя тряхнул русым чубом и припустил вдогонку.

— Почему же мы больше не увидимся? — спросил недовольно.

— Потому, что я иду на дело, — прошептала Таня. — Потому, что погибну за свободу. Очень скоро погибну. — В голосе ни нарочитости, ни пафоса, сплошное спокойствие и уверенность. — Прощайте, Петенька, прощайте, милый мой. — Тонкие ладошки легли Петру на грудь, мягкие губы ласково тронули его губы. — Прощайте.

Снова зацокали каблуки по булыжнику, снова стройный силуэт поплыл в темноту.

Мгновение Петр переваривал информацию. Мгновение примерял к себе чужую любовь. Примирялся с мыслью, что, наконец, слава Богу, единственная, желанная, неповторимая нашла его. Что она такая, как он хотел, как мечтал, как грезил бессонными ночами. Нет, не такая, в тысячу раз лучше.

— Таня! — сотряс темную улицу грозный вопль. Семимильными шагами Травкин помчался за барышней. Догнал, загородил дорогу, ухватил за руки:

— Скажи еще раз, — попросил, сдерживая дыхание.

Ни протестуя, ни вырывая ладони, Таня повторила:

— Я люблю тебя.

Петр протестующе замотал головой. Простые слова не укладывались в сознании. В чертовом бездонном сознании вмещалась бездна нужного и лишнего, тьма хорошего и плохого, куча разного и всякого, и только для трех простых слов не находилось места.

Вечностью протянулось мгновение-недоумение. Мигом единым взорвалось прозрение. И в миллиардный раз свершилось неизбежное. Простенькие слова влезли, втиснулись в сознание, в душу, развернулись хозяйски, повели правеж: нужное и лишнее — вон! Плохое и хорошее — взашей! К чертовой бабушке всякое и разное. Отныне, присно и вовеки веков власть принадлежит «Я тебя люблю». Других кандидатур нет и быть не может. Не успел Петя Травкин моргнуть глазом, как три простых слова проглотили его с потрохами. Был Петя и не стало. Думал: циник, прагматик, рационал. Оказалось: влюбленный идиот.

А как иначе? Всю сознательную жизнь он мечтал о такой Тане. Ясноокой, умной, славной. Всю сознательную жизнь его воротило от других. Всю сознательную жизнь к другим толкало лишь естество. Глупое, жадное, неразборчивое, мужское хватало, что ни попадя. Тыкалось, куда придется. Изливалось облегчением, удовлетворяя инстинкт, но не душу.

Теперь душа-душенька праздновала победу, ликовала, орала от восторга, блажила истошно: мечтал — получи. Протяни руки, хватай, держи, не отпускай. Не слушай глупые речи, не вникай в бредовые мысли, знай свое: хватай и держи. Мало ли, как жизнь повернется, все равно: держи, не отдавай. Как бы ни было: силой, хитростью, лаской не отдавай никому эту ясноокую девочку.

Петр вздохнул глубоко и освобожденно, сжал сильнее тонкие Танины ладони:

— Я всегда мечтал…однажды… прекрасная девушка, положит руки мне на грудь и скажет: «Я тебя люблю». Я посмотрю ей в глаза, и отвечу: «Я тебя тоже люблю».

— Полчаса назад ты не любил меня.

— Любил, хоть и не догадывался, что это ты.

— С этими словами к тебе могла подойти любая.

— С этими словами ко мне могла подойти только ты. Я звал тебя, ты откликнулась на мой зов. Я говорю тебе и только тебе: «Я тебя люблю».

Таня улыбнулась грустно.

— Спасибо, Петенька, и прощай.

— Что?! — взревел Травкин. — Спасибо?! Прощай?! Ты никуда не пойдешь! Никогда не погибнешь! Ничего не сделаешь без моего согласия и позволения! Ты моя! Об остальном — забудь!

Рокот восклицательных знаков споткнулся о ледяное спокойствие.

— Пойду. Сделаю. Погибну. Я должна.

Петр вскипел:

— Если ты меня любишь, то должна только мне. Мне, нашему счастью, нашим будущим детям. Иначе, ты врешь и не любишь. Иначе, слова твои — низкая издевка и подлость.

Таня возразила:

— Есть вещи выше личного счастья. Свобода, равенство, братство. Есть высший долг — долг перед Отчизной и народом.

— Нет, — взвился Петр. — Ничего этого нет. Есть ты и я. Больше на всем свете нет ничего. Позже появятся наши дети и станут важнее нас. До того, только ты и я. Я и ты. И ничего больше. Поняла?

Поняла, не поняла, значения не имело. Возражения утонули в поцелуях.

Петр с голодной страстью впился Тане в губы. Он словно пытался выпить ее дыхание до дна, до последней капли вместе с шальными идеями и бредовыми замыслами. Теряя голову от вкуса губ, от близости и податливых нежных изгибов, он шарил здоровенными ладонями по гладкому шелку блузки, пробирался к голой нежной коже. Пользуясь темнотой и отсутствием прохожих, целовал грудь, плечи, шею. Он готов был растерзать эту девочку, разорвать на мельчайшие кусочки, на крохотные малюсенькие Танечки. Он хотел ее, желал, жаждал. Но…

— Не надо, — прошептала Таня, пресекая его смелость. — Мне неловко. У меня все в первый раз.

Иго— го— го…чуть не заржал по лошадиному Петр. От нового восторга, от переполнявшего сердце неудержимого бурного восторга, хотелось брыкать ногами и орать истошным ором. Ясноокая, умненькая, славненькая, была чистой и целомудренной. Ее не касалась рука мужчины. Ему судилось быть ее первым. И единственным, не сомневался Петр.

— Таня…Танечка…

Как прекрасно мир умещался в ее имя. Какой чудесной музыкой звучал. Какой нежностью полнился.