Садовский Михаил Рафаилович
Шрифт:
Это сразило Додика.
— Что? — не понял он. Анна Ивановна молча посмотрела на него, медленно повернулась и уже через плечо, обернувшись, добавила: «Такие сама себе не купишь… если чего надо, скажи. Не стесняйся», — она затворила дверь. Додик так и стоял возле своего дивана несколько минут без всякого движения с повисшими руками.
«Кто? Кто? Кто?» Теперь мысль работала, как грохот, сотрясая все клетки его существа и, казалось, производя страшный оглушающий шум, мешающий думать и слышать разумные доводы… «Кто-то выслеживает? Ну, Наталья, конечно, могла заявиться… ревнует без всякого права… ему стало как-то неловко на секунду и жаль её…» но он вспомнил, как она сияла рядом с тем мужчиной, который был с ней… и всё прошло мгновенно… «Кто? Кто? Кто?» Он перебирал теперь всех знакомых женщин обозримого прошлого… от почтальонши Марии, которая была на две головы выше его до всех продавщиц… «Милка с почты!» — осенило его, и он даже обрадовался. Не тому что Милка, а разгадке. Стало легче. «С чего бы ей разыскивать меня? Нет, ясно — не она!»
И вдруг словно опять прозвучала последняя фраза соседки: «Такие сама себе не купишь!» Он стал отталкиваться от неё, пятиться, пятиться во времени и уже был уверен, сам не зная почему, что его догадка точная: Варвара Петровна!
Кто говорит, что жизнь полосатая, как тельняшка, правда, некоторые считают, что тёмные полосы в ней всегда шире, кто говорит — зебра… по той же причине… Додик считал, что жизнь течёт не поперёк полос, но по синусоиде, и амплитуды загадочно зависимы от таких мелочей, какие трудно предположить заранее, да и частота их бурно неодинакова. Вот взлетел на вершину. Завис на ней, но не забывай, что это точка неустойчивого равновесия, что обязательно заскользишь вниз и только стремись набрать такую скорость, чтобы не расшибиться, но хватило сил и инерции взлететь на новую вершину… или чем ближе по склону подобраться к ней… может, Уральские холмы… эти заросшие глухие сопки наводили теперь на такой образ, как ему показалось вполне точно передающий течение его собственной жизни.
Серый позвонил и огорошил по телефону:
— Додик, я вырвался!
— Что? — не понял Давид.
— Италия! Два месяца! Командировка! А если подпишем удачный контракт… — он зацокал языком… — Давай встретимся.
Они сидели в полумраке буфета в писательском клубе за круглым столом. В крепко накуренной атмосфере особенно резко звучали щелчки бильярдных шаров. Серый рассказывал, как долго и трудно шли они к этой работе… Новый автозавод… новые машины… станции обслуживания по всей стране… и никакого дефицита запчастей… ты всегда на ходу… Европа! Запад!.. А им перепадает строительная часть… от проектирования до…
— Не помешаю? — раздался над ними вопрос, как из облачной выси. Лысый стоял с традиционной чашечкой кофе и бутербродами…
«Прихотливы изгибы жизни. Можно считать, что всё случайно, не связано чьим-то замыслом в сюжет, а можно…» — Додик начал выстраивать события и по привычке домысливать и досочинять: — Я удалился из поля зрения Лысого, тем более Варвары Петровны. Что им дочь наговорила — не знаю. А может, ничего не наговорила, а неизвестность ещё более пугающа… ни звонка, ни… а если она с кем-то пропадает по вечерам… ну, маловероятно. Очевидно, готовится, играет, торчит допоздна в своей консе или дома у Израилича… но они не верят, и… Варвара Петровна разузнаёт мой телефон, что проще простого, даже если не хочет, чтобы муж знал, через секретаршу… Звонит, нарывается на Анну Иванну… а дальше уже совсем понятно — хочет убедиться, что я не затаскиваю её дочь в свою трущобу… и вот подтверждение: эта встреча с Лысым, и его приглашение зайти поговорить. Не похоже, что он просто из вежливости так настойчиво зазывал и опять вспомнил про мою повесть… Может, зацепила? Хотя ориентироваться на его то вкус! Боже мой! Но не для снобов и избранных я пишу… он уж не хуже миллионов! Что, у меня есть миллион читателей? А что такое «твой» читатель? Если у журнала тираж миллион, а там твоя работа опубликована — это твой миллион? Миллионщик! Нет, нет, нет. Правильно, что не отказался. Чёрт с ним, что подумает Вера! Стоит ли так выдерживать характер? И если Варвара Петровна действительно приходила, если это была она, обязательно пойму! Почувствую. Почую… А что, если в самом деле, дать Лысому повесть! У-а! Первый читатель! Он меня возненавидит потом. Напечатать это невозможно, а ему придётся как-то выкручиваться, чтобы не писать предисловие… Зачем ему влипать в такую историю — писать не станет. Это точно. Вдруг попадёт с моим именем в каком-нибудь издательстве в опалу… Интересный сюжет! Пьеса для пишущей машинки с акцентом! «Ви мэнэ уважаэтэ? — Конечччно! Взаимэнэ!»
Я не мог отказаться. Вот и сюжет!..
Но неужели жизнь состоит из таких мелочей? Может быть, потому что он пишет об эскадрильях, полках, армиях, героях, войне, народной Победе — неважно как и что пишет, но замах, размах какой… а я о своей Милке… всю страну хочу познакомить со своей Милкой… но и Пушкин писал то «Арапа», а то «Подъезжая под Ижоры…», а у Бальзака рядом с великими романами крошечная «Бедная Берта», и не сбоку, не на отшибе!.. Может быть, мера не в замахе, а в попадании, а в точности… и завтра к этой «Мифе» столько интереса будет, как сегодня к мамонту в мерзлоте… к «Мифе» и к Милке.
«— Жалко, что он женский, правда, Додик? — велосипед катился между нами. Милка держала руль левой рукой, я — правой. Я повернулся к ней и спросил:
— Почему, Милка?
— Почему, почему? Я всё должна объяснять тебе, да? — она очень сердилась всегда, если я не понимал того, что она напридумывала.
— Да. Не должна, конечно, но…
— Потому что, если бы он был мужской, мы могли бы на нём ехать вместе! Я бы на раме, а ты бы меня вёз… — ну, такое, конечно, мне не могло придти в голову! Это только Милка может придумать… ей две недели назад отец велосипед новенький немецкий подарил — чудо, а не машина! А она уже придумывает что? Небось теперь скажет отцу, чтобы купил новый! Пуриц богатый, говорят, и её ужасно любит… возьмёт и купит! Тогда, правда, Милка сядет на раму, а я буду её везти… так все взрослые делают! И она будет на кочках подскакивать и повизгивать… я сам слышал… особенно, где корни сосны на поверхность вылезают, и их никак не объедешь… тогда можно ехать мимо Овражков по шоссейке и за Вялками в перелеске, что за высоковольткой, набрать грибов и наесться такой земляники, что все коленки на штанинах красные будут, не только губы… пешком туда два часа тащиться надо!
— Ты, Додик, иногда хуже Нинки бываешь! — прерывает меня Милка.
— Почему? — Я возвращаюсь совершенно ошарашенный таким сравнением.
— Потому что она, когда начинает трещать, — ей никто не нужен. Трещит сама себе будто!
— А я? — Мне интересно, чем же я похож на Нинку.
— А ты, как задумаешься — тебя вовсе нет. И для тебя никого нет. Хочешь, я обижусь?!
— Ты что, Милка? — Я так искренне пугаюсь, что Милка заливается смехом.
— Какой же ты балда, Додик, — она вдруг становится серьёзной, и я снова молчу, но уже ничего не придумываю.
— Ты что, обиделась?
— Нет. Знаешь, я думаю, что хорошо, что у нас не раздельная школа… в городе мальчишки учатся отдельно.
— Почему? — Я сегодня ужасно тупой и непонятливый.
— Я не знаю… — соглашается Милка, — Только хорошо, потому что говорят, школьная дружба — это на всю жизнь.
— Я не знаю, Милка.
— А я верю… и ты верь, Додик! Ладно?»
— Ты что, не любишь читать? — удивлялся Додик.
— Не то что не люблю — так некогда же… — Милка простодушно смотрела на него… — Ну, а если книжка глупая? Время жалко!.. И так недосыпаю.
— А что значит глупая? — Додик сделал наивные глаза, старался прикинуться дурачком. Милка изучающе на него смотрела, и было совершенно ясно: «Прикидывайся, прикидывайся, мол, а я всё равно скажу тебе, хоть ты и сам книжки сочиняешь… может, потому и спрашиваешь!»
— Ну, что он мне про колхоз толкует, а сам и не жил в нём… я же ж запросто вижу, что он брешет, собака… у моей бабки знаешь, сколько пенсия?
— Тридцатка, небось? — подладился под её тон Додик.
— Ага! Если бы! А семнадцать не хочешь? — Милка уставилась на него кошачьими глазами.
— Так не бывает! — уверенно сказал Додик.
— Спорить не буду, — вдруг смирилась Милка. — Съезди. Адресок дам… других поспрошай, что они так всеми правдами и неправдами бегут оттуда!
Но Додик уже и так был далеко. Он старался вспомнить: читала ли Милка. Его Милка. Оттуда. Вспомнил, что подарил ей какую-то здоровущую книгу в твёрдой обложке с картинками, которые можно рассматривать часами — столько в них интересного и точного… он теперь о такой сам мечтал… вот о Милке бы повесть издали!.. Он усмехнулся, и Милка приняла это на свой счёт.