В полицейском участке на Боу-Стрит я снова увидел Хаутона. Это была наша первая после ареста встреча. Я подумал, что сейчас он станет меня винить во всех своих злоключениях. Но Хаутон держал себя довольно дружелюбно. Во всяком случае, отнюдь не враждебно. Почему он вел себя не так, как ему «полагалось»?

Я бы ответил на этот вопрос так:

Все очень просто.

Прежде всего, Хаутон был потрясен, увидев, что я оказался в том же положении, что и он. Он думал, что «Алек Джонсон» обладает дипломатической неприкосновенностью, она выручит его и он будет наказан разве что высылкой из страны... На него произвел явное впечатление тот факт, что я шел на такой же риск, как и он сам, причем делал это по собственной воле.

Затем — Хаутон был уверен, что его готовность признаться во всем и сотрудничать с полицией обеспечит ему небольшое наказание. На прогулках он говорил другим заключенным, что рассчитывает «заработать» не более трех лет. Словом, он был уверен, что находится в гораздо лучшем положении, чем я, и это давало ему возможность смотреть на меня со снисходительным удовлетворением.

В конце процесса он едва не упал в обморок, услышав, что его приговаривают к пятнадцати годам тюрьмы.

Жестокий приговор оказался для него страшным и совершенно неожиданным ударом. Это окончательно убедило меня, что на каком-то этапе власти заверили его, что он отделается небольшим наказанием, если поможет захватить и осудить меня. Полиция и контрразведка явно одурачили Хаутона еще до ареста. Но его нетрудно было запугать и заставить навести на мой след, особенно если запугивание перемежалось с обещаниями обеспечить ему снисходительность суда. Бедный Хаутон был безжалостно обманут. Вообще-то говоря, опыт показывает, что люди, которые не руководствуются твердыми принципами, а верят посулам и живут в надежде и тревоге, всегда легко могут быть обмануты...

«Супер» Смит потребовал, чтобы все мы дали отпечатки пальцев. Хаутон и Джи согласились, я наотрез отказался.

— Нет, — твердо сказал я и тогда, когда передо мной положили список вещей, изъятых при аресте. — Подписывать это я не буду...

Просматривая опись, я обнаружил, что без моего согласия в нее включили содержимое хозяйственной сумки Джи. Поскольку сумка была вскрыта в мое отсутствие, я, естественно, отказался подтвердить верность описи. В то же время по профессиональной привычке я внимательно прочитал и запомнил список секретных документов, обнаруженных в сумке. Во время процесса я был поражен, что в обвинительном заключении фигурировала только часть этих документов. Неупомянутыми оказались именно те материалы, которые касались довольно неблаговидной американской деятельности, направленной против Англии и других союзников. Видимо, публикация подобных бумаг вызвала бы возмущение во всех странах НАТО.

Процедура формального предъявления обвинения закончилась. Нас снова отвели в камеры. Это было очень узкое, метра два шириной, помещение, с деревянной лавкой, устроенной вдоль одной из стен. Пахло хлоркой, мочой и дешевыми духами. Уже потом я узнал, что здесь содержались в основном проститутки и алкоголики. Я обратил внимание на двери камеры — в каждой был небольшой люк для передачи пищи. Полиция любезно оставила люки открытыми и поместила всех нас рядом, видимо, ожидая, что мы будем переговариваться через коридор и разглашать свои секреты.

В одиннадцать часов утра в камеру вошел адвокат. Дверь была специально оставлена открытой, а сопровождавший мистера Харда полицейский предупредительно удалился на почтительное расстояние. (Контрразведка, видимо, считала, что я никогда не слышал о микрофонах для подслушивания?)

Я уже несколько лет знал Харда, часто обращался к нему по делам своих фирм. Он был одним из партнеров хорошо известной в лондонском Сити адвокатской фирмы «Стэнли и Ко». Специалист по гражданским искам, он никогда до этого не бывал в камере предварительного заключения и был явно шокирован ее антисанитарным состоянием. Брезгливо присев на край деревянной лавки, на которой предстояло мне спать, он спросил:

— В чем дело, Гордон? Расскажите, наконец, что случилось с вами...

Вместо ответа я передал ему копию обвинения, которое только что было мне вручено.

Хард прочитал обвинение несколько раз и при всей сдержанности не смог скрыть изумления: его знакомый, удачливый бизнесмен, бывший студент Лондонского университета, член Королевской заморской лиги, который однажды даже приглашал его в королевскую ложу, — арестован по обвинению в шпионаже! Но все это лишь отразилось на его лице. Вслух он ничего не сказал.

Помолчав несколько минут, Хард глубоко вздохнул и медленно произнес:

— Все это не так уж страшно. Вас обвиняют в шпионаже, но здесь нет никаких доказательств передачи государственных секретов потенциальному противнику. Поэтому по закону 1911 года о сохранении государственной тайны ваше дело должно рассматриваться по статье о незаконном сборе материалов, содержащих государственную тайну. Эта статья предусматривает от трех до пяти лет тюрьмы в отличие от 14 лет за шпионаж.

Я, конечно, был знаком с законом о сохранении государственной тайны и давно уже сам пришел к тому же выводу, что и Хард. Но мне было важно знать, что и адвокат придерживается такого же мнения.

Я попросил Харда подыскать опытного защитника, и тот обещал это сделать.

Почему-то — видимо, из-за Джи — нас разместили в женском отделении. Ночью в соседних камерах появились пьяные проститутки. Им не спалось, и эти часы значительно обогатили мои познания некоторыми весьма своеобразными аспектами английской лексики.

Поскольку, как я отметил, это было женское отделение тюрьмы, там дежурили только полицейские-женщины. Утром я попросил одну из этих суровых дам вывести меня умыться, как это делалось накануне вечером.