В тот же день меня перевели в обычную одиночную камеру. Хаутона за его сговорчивость оставили в госпитале.

К тому времени все газеты мира были уже заполнены сенсационными сообщениями об аресте Лонсдейла. Его имя и место заключения приобрели широкую известность. Уже на третий день мне было вручено письмо от какой-то религиозной секты. В письме говорилось, что в эту трудную минуту мне следует обратиться к религии, дабы именно в ней обрести душевный покой и моральные силы, и что лучше всего адресоваться к богу именно через эту секту

Прилагался небольшой сборник молитв, составленных специально для подобного случая.

Прочитав письмо, я улыбнулся.

Прошло несколько дней, и я перестал улыбаться, читая письма, — подобные послания потекли потоком. Я получал их даже из США, главным образом из Калифорнии и Техаса. Каждое письмо рекламировало одну секту или церковь, которая предлагала молиться именно своему покровителю.

Тогда вся эта груда предложений казалась мне просто комичной. Но, вспоминая о них впоследствии, я не мог не воздать должного руководителям этих церковных организаций, проявившим высокую оперативность и настойчивость в заботе о моей душе.

ГЛАВА XXVIII

Электрические стенания полицейских сирен возвестили утром 7 февраля 1961 года Лондону, что коммерсант Гордон Лонсдейл, чьи заслуги на ниве бизнеса были отмечены Гран-при на Всемирной Брюссельской выставке, проследовал под усиленной охраной на Боу-Стрит, где в суде первой инстанции, что напротив знаменитого оперного театра «Ковент-Гарден», должно было состояться предварительное слушание его дела.

Это была генеральная репетиция того пышного спектакля, который давался несколько позднее и который вошел в историю британского правосудия, как судебное дело «Королева против Гордона Лонсдейла». Впрочем, предварительное слушание с таким же правом можно было сравнить с разведкой перед боем.

На этом судебном заседании решается лишь один вопрос — достаточно ли у обвинения доказательств, чтобы можно было передать дело суду присяжных. Редко, но бывает, что на этой стадии защита оказывается в состоянии опровергнуть обвинение, и дело прекращается.

Я на это не надеялся.

Что ж, репетиция так репетиция! Следовало лишь позаботиться о том, чтобы она действительно оказалась для меня полезной.

Я трезво прикинул свои шансы и пришел к выводу, что фортуна, эта привередливая особа, сейчас не на моей стороне.

Приближался тот последний акт спектакля, в котором я участвовал. Оставалась лишь одна акция на английской земле, завершавшая длинную цепь нелегких и опасных дней, которые я здесь провел.

Но теперь мне предстояло сражаться в одиночку. Больше того — по законам моей профессии я не мог, не имел права даже сказать, кто есть на самом деле, хотя бы выдвинуть какие-то аргументы в защиту своей работы.

Против меня были: английская контрразведка плюс веками отработанный судебный механизм плюс пресса плюс так называемое общественное мнение.

Я же был один.

Один против всех.

Окруженный полицейскими, ослепленный вспышками блицев — фоторепортеры стерегли момент, — я поднялся по лестнице в небольшую комнату, где мне полагалось находиться до начала суда.

Там уже было предостаточно полицейских и контрразведчиков. Не без любопытства они присматривались ко мне — не каждый день видишь советского разведчика. Я старался держаться подчеркнуто невозмутимо. Словно бы ничего особого — во всяком случае, для меня — не произошло. Это был именно тот стиль поведения, который я избрал для себя еще по дороге в Скотленд-Ярд.

Наконец мне предложили пройти в зал номер один. Через боковую дверь я шагнул в ярко освещенное («Кино, что ли, они снимают?») продолговатое помещение, забитое публикой, и на секунду остановился, чтобы осмотреться.

Процесс привлек много журналистов — они представляли, пожалуй, все крупнейшие издания мира. Они воспользовались правом войти в зал первыми и заняли самые выгодные стратегические позиции — закон профессии: ничего не упустить, выплеснуть сенсацию на первые полосы!

Прямо перед собой я увидел возвышение, на котором прочно, будто врос, стоял стол («Для судей, наверное?..»). Справа от него и чуть впереди было свободное пространство («Место для дачи показаний», — решил я). Еще я заметил простую деревянную лавку, обнесенную барьером («А это для меня»). Я направился к ней. Сел.

И тут же поднялся клерк, негромко и, уж во всяком случае, весьма буднично объявил: «Суд идет!» (Мелкие чиновники иногда очень точно улавливают суть происходящих событий. И скучноватый голос клерка в этом случае тоже как бы предвосхитил ту унылую процедуру, в которую в конечном итоге и вылилось предварительное слушание).

Я обратил внимание на костюм судьи — добротный, хорошо сшитый костюм чиновника средней руки, каким тот и был на самом деле. И эта неожиданная обычность костюма — я готовился увидеть судью в щедро разукрашенной мантии (именно так и были потом одеты участники основного процесса) — тоже подчеркивала заурядность всего происходившего в зале номер один особняка на Боу-Стрит.