Эта аргументация не имеет целью, как думают некоторые, доказать, что каждое утверждение должно быть либо правильным, либо неправильным. Она допускает возможность того, что утверждение может быть никогда не распознано в качестве правильного или неправильного; и нужно обратиться к реалистической метафизике — или, лучше сказать, реалистической теории значения — если мы хотим утверждать то, что оно должно быть тем или иным. Поэтому нет оснований считать, что только те предложения могут быть употреблены, чтобы делать утверждения, для которых справедлив принцип двузначности. Это всего лишь аргумент в пользу того, что не может быть обстоятельств, в которых утверждение нельзя было бы признать ни правильным, ни неправильным. Сказанному не противоречило бы считать, что имеются некоторые утверждения, которые ни правильны, ни неправильны, хотя мы неспособны распознать это для всякого конкретного утверждения. Однако я отверг бы такую точку зрения как необоснованную эклектику. Если мы способны понимать описание некоторого положения дел, которое мы неспособны распознать как существующее, и предполагаем, что оно действительно существует, то нет причин не рассматривать значение данных в терминах истинностных условий, которые мы не можем в общем случае распознавать и для которых справедлив принцип двузначности. В этом случае содержание утверждения можно было бы выразить в терминах возможных положений дел, которые делают это утверждение правильным, а рассмотренная выше аргументация проходит без ограничения положений дел только теми положениями, которые распознаваемы. Отсюда следует, что утверждение не только не может быть распознано в качестве утверждения, являющегося ни правильным, ни неправильным, но не может фактически быть ни правильным, ни неправильным. Действительно, поскольку в соответствии с этой реалистической концепцией отсутствие какого-либо положения дел, которое делало бы утверждение правильным, тоже является некоторым положением дел (что неверно в случае, когда мы ограничиваемся лишь распознаваемыми положениями дел), то каждое утверждение будет либо правильным, либо неправильным. Если, с другой стороны, мы не способны создать концепцию положений дел, которые мы не можем распознавать как существующие, то мы можем придать какое-либо со держание представлению о том, что утверждение является правильным или неправильным только посредством способности распознавать утверждение в качестве правильного или неправильного, и в этом случае тот факт, что утверждение не может быть распознано ни в качестве правильного, ни в качестве неправильного, достаточен для того, чтобы показать, что оно не может быть ни тем, ни другим. Следовательно, рассмотренная выше аргументация только на основе реалистического предположения действительно приводит к принципу двузначности. Сама же по себе она приводит только к более слабому выводу о том, что утверждение не может быть ни истинным, ни ложным, где понятия истинности и ложности суть такие понятия, которые непосредственно связаны с правильностью и неправильностью утверждений, т. е. предложение истинно, если утверждение, сделанное с его помощью, правильно и ложно, если такое утверждение неправильно [2] .

Для того чтобы можно было перейти от утверждения, что ни одно утверждение не является ни истинным, ни ложным, к утверждению, что любое утверждение либо истинно, либо ложно, необходимо обратиться к классической логике; а рассмотренная аргументация не предполагает, что классическая логика верна.

Эта аргументация, в той мере, в какой она дана выше, ведет непосредственно к верификационистской теории значения; во всяком случае, это так, если ограничение только распознаваемыми положениями дел является оправданным. Но является ли это адекватным способом представления данной теории? Предположим, что мы рассматриваем некоторое ассерторическое предложение, которое мы прекрасно понимаем на практике, т. е. у нас нет никакой неопределенности относительно содержания утверждения, совершаемого с его помощью, но применение к которому понятий истинности и ложности является интуитивно неясным. Каким образом мы решаем вопрос о том, показывает или нет то или иное данное положение дел то, что утверждение, сделанное при помощи этого предложения, истинно? Пусть это будет условное предложение в изъявительном наклонении, а положение дел таково, что антецедент, как можно распознать, ложен. Чтобы рассмотрение было безупречным, мы должны, разумеется, взять такое предложение, в отношении которого неясно, как применить к нему предикат ”истина”, поскольку в противном случае мы просто отождествим (может быть, совершенно справедливо) правильность утверждения с истинностью предложения, в то время как нас здесь интересует то, определяет ли одно лишь понимание содержания утверждения то, что следует считать показателем его правильности. Ответ заключается, я думаю, в том, что у нас нет ясного руководящего принципа в отношении того, что должно считаться показателем правильности утверждения; и причина этого заключается в том, что вовсе не правильность утверждения следует считать фундаментальным понятием, необходимым для объяснения утверждения как лингвистического акта. Утверждение обычно не напоминает ответ на вопрос экзаменационной программы; говорящий не получает вознаграждения за то, что он прав. Это прежде всего руководство к действию для слушающих (внутреннее суждение утверждения является руководством к действию для слушающего); руководство, которое вызывает в них определенные ожидания. А содержание ожидания определяется тем, что неожиданно для нас, т.е. тем, что скорее не согласуется с ожиданием, чем с тем, что подтверждает его. Прежде всего ожидание, которое возникает у кого-то, кто соглашается с утверждением, не характеризуется тем, что слушающий предполагает, что одно из тех распознаваемых положений дел, которые делают утверждение правильным, будет иметь место; так как в общем случае не существует ограничения для того промежутка времени, который может пройти прежде, чем будет показано, что утверждение было правильно, и, кроме того, такое предположение слушающего само по себе не будет иметь реальной ценности. Ожидание скорее характеризуется тем, что не допускает наличия какого-либо положения дел, которое показало бы, что утверждение было неправильным; отрицательное ожидание такого рода имеет реальную ценность, ибо оно может быть обмануто. Фундаментальным понятием, необходимым для объяснения утверждения как лингвистического акта, является, таким образом, неправильность утверждения: понятие правильности утверждения производно от понятия его неправильности в том смысле, что утверждение должно считаться правильным всегда, когда имеет место нечто такое, что препятствует возникновению положения, которое свидетельствует о том, что утверждение неправильно. (Аналогичным образом, как я показал в другой работе, фундаментальным понятием, необходимым для объяснения отдачи приказания как лингвистического акта, является понятие неподчинения, понятие подчинения производно от него.)

Это становится особенно ясным тогда, когда мы спрашиваем относительно какого-нибудь ассерторического предложения, содержание которого мы на практике понимаем и по отношению к которому применение понятий ”истинный”, ”ложный” интуитивно неясно, какие положения дел мы должны рассматривать как свидетельствующие о том, что утверждение, осуществляемое путем произнесения этого предложения, было неправильным. Делая утверждение, говорящий исключает определенные возможности; если утверждение недвусмысленно, то должно быть ясно, какие положения дел он исключает, а какие — нет. Исходя из нашего практического понимания ассерторического предложения, мы можем сразу ответить, исключает говорящий посредством такого утверждения то или иное положение дел или нет. Чтобы ответить на этот вопрос, нам не требуется апелляция к интуитивному применению предиката ”ложный” к предложению, и наш ответ может даже противоречить этому; не нужно нам думать и о том, должны ли мы считать утверждение неправильным в том или ином случае (подобно тому как мы должны думать о том, можем ли мы считать, что правильность условного утверждения доказана, если антецедент оказывается ложным). Мы вместе с тем знаем, например, что тот, кто делает условное утверждение, не исключает возможности того, что антецедент ложен, что ложность антецедента не делает утверждение неправильным и действительно предотвращает возникновение такой ситуации, которую он исключает; и мы знаем это независимо от какого бы то ни было решения относительно того, должно ли условное предложение, которое он употребляет, быть названо в этом случае ”истинным”. Точно так же мы знаем с самого начала, что говорящий, который делает утверждение с помощью атомарного предложения, содержащего собственное имя или определенную дескрипцию, действительно исключает возможность того, что у имени или дескрипции отсутствует референт; и опять мы знаем это совершенно независимо от какого бы то ни было решения относительно того, должно ли предложение в случае отсутствия референта быть названо ”ложным”.

Таким образом, по очередности объяснения понятие неправильности утверждения предшествует понятию его правильности. Почему этот факт так долго оставался незамеченным? Отчасти из-за склонности сосредоточивать все внимание на разрешимом случае: ожидание относительно результата проверки можно беспристрастно описать как ожидание того, что результат будет благоприятным, или как ожидание того, что результат не будет неблагоприятным. Отчасти может быть даже из-за склонности уделять особое внимание рассмотрению утверждений в будущем времени, которые предсказывают появление наблюдаемого положения дел в течение определенного периода или определенный момент времени: ибо тогда положительное ожидание ограничено во времени и, следовательно, имеет реальную ценность: если ожидание не будет удовлетворено в течение данного времени, то оно будет обмануто. Но главным образом, я думаю, из-за неявного предположения реалистической теории значения, оперирующей неэффективным понятием условий истинности предложений. Если условия, с помощью которых задано содержание утверждения, суть условия, которые мы можем распознать, то в этом случае весьма существенно, берем ли мы в качестве первичного понятие правильности или же понятие неправильности: одно дело говорить, что утверждение правильно, если имеет место нечто, что исключает возможность его неправильности, и совсем другое дело говорить, что утверждение неправильно, если имеет место нечто, что исключает возможность его правильности. Но если условия, с помощью которых задано содержание утверждения, суть условия, которые мы можем понимать не будучи в общем случае способны их распознавать, то в этом случае указанное различие несущественно, поскольку условие неправильности утверждения будет иметь место всегда, когда не соблюдается условие его правильности, и наоборот. Это не значит, что в контексте реалистической теории значения вопрос о том, какое понятие первично, не имеет значимости: даже в этом контексте остается верным то, что в отношении очередности объяснения понятие неправильности утверждения первично.

Эти соображения ведут к построению иной теории значения, теории, которая согласуется с верификационистской теорией в отношении использования скорее только эффективных, нежели трансцендентальных, понятий, но которая заменяет верификацию фальсификацией в качестве центрального понятия теории: мы знаем значение предложения, если мы знаем, как распознать то, что оно фальсифицировано. Такая теория значения приведет к логике, которая не является ни классической, ни интуиционистской [3] . В одном отношении она, будучи далека от теории значения, оперирующей условиями истинности, отличается и от верификационистской теории. Верификационистская теория значения настолько приближается к объяснению значения предложения с помощью того, на основании чего предложение может утверждаться, насколько это вообще возможно для какой-либо правдоподобной теории значения; она должна, конечно, отличать действительные основания говорящего, которые могут быть неокончательными или же косвенными, от непосредственных, решающих оснований, с помощью которых устанавливается значение предложений, в частности предложений типа предложений в будущем времени, для которых говорящий не может иметь решающих оснований в момент их произнесения. Однако фальсификационистская теория вовсе не связывает значение предложения непосредственно с тем, на основании чего сделано с помощью этого предложения утверждение. Вместо этого она связывает содержание утверждения с тем обязательством, которое принимает говорящий, делая это утверждение; утверждение—это разновидность азартной игры, в которой говорящий никогда не ошибается. Такая теория имеет, следовательно, явное сходство не только с попперовским объяснением науки, но также с теоретико-игровыми семантиками, разработанными Хинтиккой и другими.

3

Любая теория значения, как мы видели выше, распадается на три части: во-первых, это теория-сердцевина, или теория референции; во-вторых, теория-оболочка, теория смысла; и в-третьих, дополнительная часть теории значения, теория действия. Теория действия устанавливает связь между значениями предложений, определенными с помощью теорий референции и смысла, и реальной практикой употребления языка. Теория референции определяет рекурсивным образом применение к каждому предложению того понятия, которое является центральным в данной теории значения: если центральным понятием является истина, то это выражается в определении для каждого предложения того условия, при котором оно истинно; если центральным понятием является верификация, то она определяет для каждого предложения условие, при котором оно верифицируется; и аналогичным образом — если центральным понятием является фальсификация. Она осуществляет это по отношению к каждому предложению из бесконечного множества предложений языка путем приписывания каждой более или менее значимой конституенте предложения (каждому слову) некоторого референта, который принимает ту форму, которая требуется для того, чтобы референты компонент любого предложения совместно определяли применимость к этому предложению центрального понятия. Так, если центральным понятием является понятие истины, то референтом одноместного предиката является множество объектов (или функция от объектов к истинностным значениям); если это понятие верификации, оно является эффективным средством распознавания для любого данного объекта убедительно доказательства того, что предикат приложим к этому объекту; или что он не приложим, если центральным понятием является понятие фальсификации.

Теория смысла определяет, в чем заключается приписывание говорящему знания теории референции. Если теория референции принимает форму теории истины, то теория смысла необходима во всех случаях, когда аксиома T– предложения принимает тривиальную форму и, следовательно, не указывает на то, в чем заключается имплицитное знание говорящим этой аксиомы. Однако если центральное понятие является эффективным понятием — понятием, условия применимости которого говорящий всегда может распознать как наличествующие всегда, когда они имеют место, подобным понятиям верификации и фальсификации — тогда, по-видимому, нет необходимости в теории смысла, которая служила бы теорией-оболочкой для теории референции; мы можем сказать, что в теории значения такого типа, теории референции и смысла сливаются друг с другом. В верификационистской или фальсификационистской теории значения теория референции определяет применимость к каждому предложению центрального понятия теории таким образом, что говорящий непосредственно проявит свое знание условия применимости этого понятия своим фактическим употреблением языка.

Различие между смыслом и референтом идет, конечно, от Фреге, который привел в его пользу два совершенно разных довода. Один из них состоит в том, что неясно, что значит приписывать говорящему лишь знание референта выражения; например, сказать, что говорящий знает об определенном объекте, что он является носителем данного собственного имени, и добавить, что это — полная характеристика соответствующего фрагмента знания говорящего. По мнению Фреге, такой фрагмент знания всегда должен принимать форму знания, что объект, который считается определенным образом идентифицированным, является референтом имени и что способ идентификации объекта, который входит в характеристику того, что знает говорящий, конституирует смысл собственного имени. Совершенно аналогичные соображения относятся и к выражениям других семантических категорий.