Этот вариант позиции (3) нельзя отбросить в сторону как попытку с помощью простой игры слов выхолостить содержание тезиса о том, что условное сослагательное предложение не может быть просто истинным, одновременно соглашаясь с этим тезисом. Напротив, он проводит различие между теми случаями, в которых применение данного тезиса заставляет нас признавать, что ни одно из двух противоположных контрфактических предложений не может быть истинным, и случаями, в которых при сохранении принципа двузначности для определенных категорических утверждений мы не обязаны делать такую уступку. Правда, он не указывает никакого принципа, согласно которому можно провести разграничение этих двух случаев, апеллируя к нашей обычной языковой практике. Следовательно, он не дает никакого оправдания этой практике. Нельзя отрицать, что мы обязаны проводить различие такого рода, ибо в нашем языке область выражений, вводимых посредством тех или иных условных предложений, громадна. Она включает в себя каждый термин, обозначающий свойство, обладание которым устанавливается проверкой, или количество, степень которого устанавливается измерением. Некоторые из этих проверок и измерительных процедур мы интерпретируем как раскрытие положений дел, существующих до и независимо от проверок и измерений. И в дальнейшем мы принимаем допущение о том, что предложение, приписывающее чему-то некоторое свойство или определенную степень количества, с определенностью истинно или ложно независимо от того, были ли осуществлены проверки и измерения или могут ли они быть осуществлены.

Принимая такое допущение, мы встаем на реалистическую позицию по отношению к осуждаемым свойствам и величинам. И теперь становится ясно, каким образом понятие истины, которое, как мы считаем, управляет нашими утверждениями, детерминирует через принцип С наш взгляд на структуру реальности. Действительно, мы можем охарактеризовать реализм относительно данного класса утверждений как предположение о том, что каждое утверждение этого класса определенно либо истинно, либо ложно [1] . Таким образом, позиции (2) и (3) равнозначны различным вариантам реалистического истолкования утверждений о человеческих способностях, в то время как позиция (1) представляет собой отрицание реалистической интерпретации этих утверждений. Однако позиция (1) является редукционистской: соглашаясь с тем, что любое утверждение, приписывающее определенную способность отдельному индивиду, должно быть определенно истинным или ложным, ее сторонники заключают отсюда, что должен существовать некоторый физиологический факт, делающий его истинным или ложным. Конечно, редукционизм не обязательно принимает свою крайнюю форму, утверждающую переводимость утверждений одного класса в утверждения иного класса. Главным образом его интересуют те вещи, которые делают истинными утверждения данного класса. Тезис, согласно которому утверждения класса M в этом смысле редуцируемы к утверждениям другого класса R, принимает общую форму утверждения о том, что для любого утверждения А из M существует некоторое семейство А множеств утверждений класса R, такое, что для истинности А необходимо и достаточно, чтобы все утверждения некоторого множества, принадлежащего А, были истинны. Перевод гарантирован только в том случае, если само А и все множества, которые оно содержит, являются конечными. При этом мы можем сказать, что любое утверждение из M истинно в силу истинности определенного, возможно бесконечного, количества утверждений класса R.

Вооружившись этим понятием редуцируемости, мы можем теперь в общем виде сказать, что некоторое утверждение является просто истинным, если оно истинно, но не существует такого класса утверждений, который не содержит его или его тривиальные варианты и к которому может быть редуцирован любой класс, содержащий это утверждение. В то время как позиция (2) представляет собой редукционистскую форму реализма относительно человеческих способностей, позиция (3) выражает наивный реализм относительно этих способностей: наивный реализм относительно утверждений некоторого класса Д состоит в соединении реалистической позиции по отношению к этому классу с тезисом о том, что утверждения этого класса могут быть просто истинными, т.е. что не существует такого класса утверждений, к которому они могут быть редуцированы. Это равнозначно заявлению о том, что мы не можем ожидать нетривиального ответа на вопрос: ”Благодаря чему утверждение класса Д истинно, когда оно истинно?” Наше понимание строения реальности — наша метафизическая позиция — частично определяется тем, по отношению к каким классам утверждений мы занимаем реалистическую позицию, т.е. принимаем принцип двузначности, а частично тем, какие из этих утверждений мы считаем способными быть просто истинными.

Теперь мы находимся в более выгодном положении для понимания того, что же включено в приписывание говорящему знания условий истинности некоторого предложения. Если некоторое предложение S таково, что утверждения, возникающие посредством его произнесения, не могут быть просто истинными, то будет существовать класс R таких утверждений, что произнесение предложения S может быть истинным только в том случае, если все утверждения некоторого подходящего подмножества R истинны. И понимание условий истинности S будет состоять в неявном понимании того способа, которым истинность этого предложения зависит от истинности утверждений из R. Вполне возможно, что эта зависимость может быть реально выражена в самой теории истины таким образом, что если мы рассматриваем формулировку этой теории в метаязыке, представляющем собой расширение объектного языка, то T– предложение для S будет нетривиальным, т.е. не будет содержать само S в своей правой части. Однако может случиться и так, что трудности (если таковые имеются) реального перевода S в объектном языке помешают также и построению такого нетривиального T– предложения. В этом случае теория смысла, объясняющая, из чего складывается понимание говорящим суждений теории истины, прояснит отношение между S и классом R. В любом случае представление о понимании условий истинности не представляет собой проблемы.

Иначе дело обстоит в том случае, когда S понимают как предложение, используемое для утверждений, способных быть просто истинными. В этом случае соответствующее T– предложение может иметь лишь тривиальную форму. Поэтому объяснение того, что значит для говорящего знать условия истинности S, должно целиком войти в теорию смысла. В случае предложения, способного быть просто истинным, нашей моделью такого знания является способность использовать предложение для отчета о наблюдении. Так, если кто-то, взглянув, способен сказать, что одно дерево выше другого, то он знает, что значит для одного дерева быть выше другого дерева, следовательно, он знает, какое условие должно быть выполнено для того, чтобы предложение ”Это дерево выше другого дерева” было истинным.

Понятие отчета о наблюдении довольно расплывчато. Не вдаваясь во все те проблемы, встающие при попытках сделать его более точным, мы здесь выделим лишь те случаи, в которых способность использовать некоторое данное предложение для отчета о наблюдении может разумно рассматриваться как знание о том, как должны обстоять дела, для того чтобы это предложение было истинным. Следует помнить о том, что этот критерий предназначен для применения лишь в тех случаях, когда мы имеем дело с предложением, для которого у нас нет нетривиального способа сказать, что должно быть, чтобы оно было истинно. Требуются, видимо, следующие условия. Во-первых, отчет о наблюдении не должен опираться на какой-либо посторонний вывод (не должен представлять собой ”заключение свидетеля”), как, например, в утверждении ”Я вижу, что Смит забыл отменить свою подписку на газеты". Во-вторых, в каждом случае, когда предложение истинно, необходимо, чтобы было возможно наблюдать, что оно истинно. И в-третьих, наблюдение того, что предложение истинно, не должно включать в себя операций, изменяющих ту ситуацию, на которую ссылается предложение. Последнее условие является наиболее щекотливым. Я не уверен, существует ли здесь какой-либо точный интуитивный принцип, не говоря уже о том, правильно ли я его сформулировал. Однако этот пункт можно проиллюстрировать нашим примером, относящимся к человеческим способностям. Повседневные рассуждения, несомненно, разрешают использование предложений типа ”Я видел, что он способен к изучению языков”. Однако если мы принимаем наивно реалистическое истолкование предложений, приписывающих способности отдельным людям, то возможность наблюдать проявления таких способностей мы вряд ли будем считать достаточной гарантией того, что у нас есть знание о том, что делает предложение истинным. Если каждый индивид, несомненно, обладает либо не обладает какой-либо данной способностью независимо от того, была ли у него когда-либо возможность проявить наличие или отсутствие этой способности, то обладание такой способностью не может состоять в ее проявлениях. Она не может состоять даже в том, что делает истинным соответствующее условное сослагательное предложение, когда последнее считается понятным до употребления словаря постоянных способностей, так как в противном случае индивид мог бы и обладать и не обладать данной способностью. В конкретном случае, по-видимому, только обладание способностью делает истинным соответствующее условное сослагательное предложение, если нет ничего другого, что показало бы истинность условного предложения и, следовательно, наличие способности. Поэтому при наивно реалистическом истолковании человеческих способностей мы не можем рассматривать наблюдение того, что некто быстро усваивает язык, как наблюдение самой способности, а только как наблюдение ее проявления, из которого можно вывести обладание ею. Сама же способность должна рассматривать как нечто непосредственно ненаблюдаемое. Теперь можно сказать, что второго из наших двух принципов достаточно для получения этого результата, так как если речь идет о человеке, который всю свою жизнь прожил в одноязычном сообществе, то в принципе невозможно наблюдать, обладает он или нет лингвистическими способностями. Такая же трудность стояла бы перед наблюдателем в период, предшествовавший возведению Вавилонской башни. Однако все это выглядит как апелляция к особым чертам нашего конкретного примера. Более важным представляется тот факт, что если проверяют лингвистические способности некоторого индивида, создавая у него стимул и предоставляя ему возможность изучить иностранный язык, а затем наблюдая, что из этого получается, то в этом случае материально изменяют саму ситуацию. Именно по этой причине нам не следует спешить с утверждением о том, что понимание того, как осуществить проверку, равнозначно знанию о том, что представляет собой обладание лингвистической способностью, хотя она никогда не была использована. Нужно проявить сдержанность, если речь идет в контексте наивно реалистического истолкования человеческих способностей. Третье требование, при всей несомненной неудовлетворительности его формулировки, было включено нами выше именно для оправдания такой сдержанности. Этот случай следует сопоставить с наблюдением, скажем, внешней формы. Хотя, как хорошо известно, некоторые философы потерпели, поражение на этом пути, было бы, видимо, совершенно неразумно отрицать, что тот, кто на основании осмотра или ощупывания способен сказать, является ли палка прямой или нет, знает, что значит для палки быть прямой, на том лишь основании, что при этом не показано его знание прямизны для палки, которую никто не видел и не трогал. Как мне представляется, лучший способ объяснить интуитивное различие между этими двумя видами случаев состоит в утверждении, что рассматривание или ощупывание палки не изменяет ее. В самом деле речь идет не о том, что изменение, привносимое проверкой, затрагивает проверяемое свойство: проверяя лингвистические способности некоторого индивида, мы намереваемся установить ту степень этих способностей, которой он обладает независимо от проверки; это не единственный случай, когда проверка влияет на рассматриваемое свойство. С некоторой долей справедливости можно сказать, что вопрос о том, какие процедуры наблюдения считать вносящими изменения в объект, опять-таки относится к сфере метафизического решения и выходит за пределы нашего анализа.

С другой стороны, мы вполне законно можем расширить понятие отчета о наблюдении так, чтобы оно включало в себя утверждения, опирающиеся на совершение операций, аналогичных счету, которые не воздействуют на наблюдаемый объект, а служат лишь для внесения порядка в наблюдения. Утверждения о числовой величине можно отнести к предложениям, условия истинности которых устанавливаются информативно. Однако утверждения о равенстве числовых величин можно считать такими утверждениями, знание условий истинности которых состоит в способности сообщить о результате не пассивного наблюдения, а наблюдения, сопровождаемого интеллектуальной операцией. Предложения, выражающие результаты измерений или наблюдений с помощью инструментов, образуют промежуточный случай или, скорее, целый спектр промежуточных случаев, приближающихся к регистрации результатов тех проверок, которые мы пытались исключить. Я не знаю, как провести между ними четкую границу и можно ли ее провести вообще. Однако мне вовсе не обязательно это делать, ибо я не верю, что в конечном итоге можно отстоять концепцию значения как условий истинности. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что у нас имеется две фундаментальные модели для описания того, что значит знать условия истинности предложения. Одна модель — это явное знание, т.е. способность сформулировать эти условия. Эта модель, как мы видели, не вызывает сомнений и действительно нужна нам во многих случаях. Однако мы также видели, что этой моделью нельзя пользоваться, если мы хотим, чтобы представление об условиях истинности служило в качестве общей формы объяснения знания о значении. Другой моделью является способность наблюдать, истинно предложение или нет. Это понятие можно законным способом расширить. Неважно, можем ли мы точно установить, как далеко его можно расширить. Существенно то, что его нельзя расширить в той степени, которая нам нужна.

Ранее было указано на то, что понятие понимания условий истинности становится проблематичным только тогда, когда оно применяется к принципиально неразрешимым предложениям. Этот подход на самом деле более плодотворен, чем только что проведенное обсуждение, ибо он снабжает говорящего пониманием условий истинности предложения во всех случаях, когда существует некоторая проверка, которая в принципе может быть проведена. Однако этот момент не столь важен. Выше мы утверждали также, что имеется три основные операции для образования предложений, приводящие к построению неразрешимых предложений: условные сослагательные предложения; использование прошедшего времени (или вообще ссылка на недоступные пространственно-временные области) и квантификация по ненаблюдаемым или бесконечным совокупностям. Заявление о том, что мы склонны обращаться к использованию предложений наблюдения как к некоторой модели знания условий истинности предложений, теперь подкрепляется неявным, а иногда и открытым обращением к этой модели в тех случаях, когда рассматриваются предложения, связанные с использованием перечисленных операций. Поскольку обсуждаемые предложения в принципе неразрешимы, постольку наблюдения, о которых мы думаем, не могут быть осуществлены нами: это наблюдения существа с иной пространственно-временной перспективой или такого существа, интеллектуальные силы которого и возможности наблюдения далеко превосходят наши силы и возможности. Так, например, рассуждая об умственных способностях, наивный реалист склонен обращаться к представлению о мышлении как некой нематериальной субстанции, о структуре которой мы можем судить лишь косвенно, посредством вывода. Однако она могла бы быть непосредственно наблюдаема для существа, на которое духовная субстанция воздействует так же, как воздействует на нас материальная реальность. Мы склонны опять-таки считать, что утверждения в прошедшем времени оказываются истинными или ложными благодаря реальности, которая для нас недоступна или доступна лишь отрывочно благодаря памяти, но которая в некотором смысле все-таки существует, ибо если бы от прошлого ничего не оставалось, то не было бы ничего, что могло бы сделать утверждение о прошлом истинным. Согласно такому представлению, мы по большей части вынуждены полагаться на вывод при обосновании наших утверждений о прошлом, т.е. на косвенное свидетельство. Однако наше знание о том, что в действительности делает такие утверждения истинными или ложными, включает в себя понимание того, что значит непосредственная оценка их истинности. Способность к такой непосредственной оценке означала бы способность наблюдать прошлое так, как мы наблюдаем настоящее, т.е. способность обозревать всю целостность реальности или по крайней мере любое ее сечение во времени с позиции, находящейся вне временной последовательности. Наиболее известный пример такого способа мышления связан с квантификацией в бесконечной области. Мы приобретаем понимание квантификации в конечных, обозримых областях, обучаясь осуществлять полный обзор и обосновывать истинностное значение каждого примера квантифицируемого утверждения. Предположение о том, что полученное таким образом понимание без каких-либо последующих объяснений может быть распространено на квантификацию в бесконечных областях, опирается на мысль о том, что трудности практики мешают нам аналогичным образом установить истинностные значения предложений, содержащих такую квантификацию. А когда эта мысль подвергается сомнению, ее защищают с помощью ссылки на гипотетическое существо, которое могло бы обозревать бесконечные области точно так же, как мы обозреваем конечные. Так, например, Рассел говорил об этом как о простой ”медицинской невозможности”.