До тех пор пока мы считаем понятие истины несомненным, кажется несомненным, то и что значение следует объяснять с его помощью. Однако как только мы перестаем считать его несомненным и ставим вопрос о корректном анализе понятия истины, от этой несомненности не остается и следа. Ставить такой вопрос — значит пытаться установить, когда в процессе овладения языком появляется неявное понимание понятия истины. Если понятие истины должно служить в качестве фундаментального понятия теории значения для языка, то нельзя считать, что оно вводится принципом эквивалентности, ибо это, как мы уже видели, ведет к предположению о том, что мы способны усвоить большую часть языка до того, как получим какое-либо представление о понятии истины. Если мы продолжаем настаивать на том, что в процессе овладения языком мы прежде всего должны усвоить, что значит для предложения быть истинным, то для любого данного предложения мы должны указать, в чем именно состоит то знание, которое не зависит от предполагаемого предварительного понимания предложения. Иначе наша теория значения содержит круг и ничего не объясняет.

Если понятие истины сохраняется в нашей теории значения, служащей для выявления и описания того, в чем заключается наше знание языка, то принцип эквивалентности не может играть объяснительной роли. Однако, как было уже отмечено, он все-таки способен выполнять весьма важную функцию в нашем понимании понятия истины, ибо мы продолжаем требовать такого истолкования этого понятия, чтобы принцип эквивалентности оставался верным. Вместе с тем приемлемая теория значения должна учитывать внутренние взаимосвязи в языке. Поскольку слова не могут использоваться сами по себе, а только в предложениях, постольку не может существовать понимание смысла какого-то одного слова, не включающее в себя хотя бы частичного понимания некоторых других слов. Точно так же и понимание отдельного предложения обычно зависит не только от понимания входящих в него слов и других предложений, которые могут быть построены из этих слов, но от определенного, порой весьма значительного фрагмента языка. Различие между молекулярным и холистским подходами к языку заключается не в том, что с точки зрения молекулярного подхода каждое предложение в принципе может быть понято само по себе, а в том, что холистский подход считает невозможным понять какое-либо предложение, не зная языка в целом, а при молекулярном подходе для каждого предложения существует определенный фрагмент языка, знания которого вполне достаточно для понимания данного предложения. Такой подход позволяет упорядочить предложения и выражения языка в соответствии с тем, зависит или не зависит понимание некоторого выражения от предварительного понимания других выражений. (Если мы признаем постепенное овладение языком, то здесь требуется хотя бы приблизительный частичный порядок с минимальными элементами. С другой стороны, при холистском подходе отношение зависимости не будет асимметричным и имеет место между двумя любыми выражениями языка: существуют только две возможности — вполне знать язык или совершенно не знать его.)

Очевидно, в частности, что на практике, как только мы достигаем определенной стадии в изучении нашего языка, оставшаяся часть языка усваивается нами в значительной мере посредством чисто словесных объяснений. Поэтому в соответствии с традицией вполне разумно предполагать, что такие объяснения часто раскрывают связи между выражениями языка, понимание которых на самом деле существенно для понимания вводимых слов. По сути дела, это означает, что возможность объяснения определенных выражений чисто вербальными средствами представляет собой существенную характеристику их значения, и это должно быть отражено в любой корректной теории значения для языка. Если же теперь мы хотим дать чисто словесное объяснение предложений определенной формы, то лучшим и фактически единственным средством для этого будет задание условий, при которых предложения этой формы истинны. Благодаря принципу эквивалентности, это как раз определяет содержание предложений данной формы, и нет никакого другого свойства, обладание которым могло бы служить для этой цели. Здесь мы опять приходим к принципу эквивалентности и получаем еще одно объяснение привлекательности той идеи, что задать значение некоторого предложения—значит сформулировать условия его истинности. Кроме того, здесь указано, в каком отношении любая корректная теория значения должна согласоваться с этой идеей.

Теория значения, принимающая истину в качестве центрального понятия, должна объяснить, что означает знание условий истинности предложений. Если предложение обладает такой формой, что говорящий способен понять его с помощью вербального объяснения, то никаких проблем не возникает: знание говорящим условий истинности этого предложения является явным, т.е. таким знанием, которое проявляется в его способности сформулировать эти условия. Объяснение такой формы очевидным образом предполагает, что говорящему уже известна довольно обширная часть языка, с помощью которой он может сформулировать условия истинности данного предложения и понять его. Отсюда следует, что, сколь бы велика ни была сфера предложений, понимание которых можно объяснить таким образом, такая форма объяснения в общем случае будет недостаточна. Это обусловлено тем, что благодаря принципу эквивалентности сформулировать условия истинности некоторого предложения означает просто выразить его содержание другими словами. Но явное знание условий истинности некоторого предложения может дать говорящему понимание его значения только для тех предложений, которые вводятся посредством чисто вербальных объяснений в процессе постепенного усвоения языка: увы, мы попали бы в порочный круг, если бы стали утверждать, что понимание говорящим языка заключается, вообще говоря, в его способности выражать каждое предложение другими словами, т.е. с помощью явно эквивалентного предложения того же языка. Понимание наиболее фундаментальной части языка, его глубинных уровней невозможно объяснить таким путем: если это понимание заключается в знании истинностных условий предложений, такое знание должно быть неявным, следовательно, теория значения должна дать нам понимание того, каким образом это знание проявляется.

Трудность нахождения подходящего объяснения того, в чем состоит знание говорящим условий истинности предложения, заключается не в решении о том, что именно считать проявлением его знания, а в том, что эти условия выполнены. Верно, что не существует отдельного универсального и безошибочного знака, позволяющего нам признать истинность некоторого данного предложения, и нет никаких абсолютно стандартных средств выделения такого знака, однако достаточно разумно предположить, что по отношению к говорящим на каком-то одном языке мы можем придумать знак, позволяющий нам сказать, что говорящий признает выполнение условий истинности некоторого данного предложения. Если мы согласимся с этим, то нам нетрудно будет сказать, в чем состоит знание говорящим условия истинности предложения, когда данное условие может быть осознано говорящим независимо от того, выполнено оно или нет: такое знание будет заключаться в его способности признавать предложение истинным тогда, и только тогда, когда соответствующее условие выполнено. Однако очевидно, что такое объяснение в лучшем случае охватывает весьма ограниченную область, ибо имеется очень немного предложений, условия истинности которых выполнены лишь в том случае, если факт их выполнения осознан. Такую форму объяснения можно распространить на любые предложения, которые на практике или даже в принципе разрешимы, т.е. для которых у говорящего имеется некоторая эффективная процедура, позволяющая ему в конечный отрезок времени осознать, выполнены ли условия истинности данного предложения. В отношении таких предложений мы можем сказать, что знание говорящим условий их истинности заключается в его владении процедурой разрешения, т.е. в его способности осуществлять эту процедуру при соответствующем побуждении и в конце концов сознательно устанавливать, выполнены эти условия или нет. (Конечно, такая характеристика включает в себя некоторые общие термины, которые не могли бы войти в реальную теорию значения, ибо последняя могла бы говорить только о конкретных разрешающих процедурах и специфических средствах, с помощью которых говорящий приходит к установлению выполнения условий истинности тех или иных предложений. Цель же общей характеристики — показать, что здесь нет принципиальных затруднений.)

Затруднения возникают вследствие того, что естественный язык наполнен предложениями, которые не являются эффективно разрешимыми, для которых нет эффективной процедуры, позволяющей установить, выполнены ли их истинностные условия. Существование таких предложений не может быть обусловлено исключительно за счет наличия выражений, введенных чисто вербальными объяснениями: язык, все предложения которого разрешимы, мог бы сохранить это свойство даже при обогащении его выражениями, введенными таким образом. Образованию принципиально неразрешимых предложений содействуют многие особенности естественного языка: использование квантификации бесконечной или необозримой области (например, на все будущие времена); использование условных предложений в сослагательном наклонении или выражений, определяемых с их помощью; ссылки на пространственно-временные области, принципиально недоступные для нас. Конечно, для любого данного неразрешимого предложения существует возможность того, что мы окажемся в состоянии решить, выполнены его условия истинности или нет. Однако и для такого предложения мы не можем поставить знак равенства между способностью осознать выполнение или невыполнение условий его истинности и знанием о том, что представляют собой эти условия. Этого нельзя сделать потому, что, по предположению, условие может быть таким, что оно выполняется в некоторых случаях, а мы не можем осознать этого, или может быть таким, что не выполняется в некоторых случаях, а мы не можем осознать этого, либо имеет место и первое, и второе. Следовательно, знание о том, выполнено ли условие или нет, хотя и нуждается в способности распознавать то или иное состояние дел, не может быть исчерпывающим образом объяснено в терминах этой способности. В самом деле, всегда, когда условие истинности некоторого предложения таково, что мы не можем установить, выполнено оно или нет, кажется очевидным, что нет смысла говорить о неявном знании этого условия, ибо не существует того практического умения, в котором могло бы проявиться это неявное знание. Знание такого условия может быть построено только как явное знание, заключающееся в способности устанавливать данное условие каким-либо способом, не содержащим порочного круга, а это, как мы видели, нами здесь не используется.

Проблема, с которой здесь сталкивается попытка построить теорию значения, принимающую в качестве своего центрального понятия понятие истины, не затрагивает дополнительной части теории, которую я назвал ”теорией действия”. Эта часть теории занимается выявлением связи между условиями истинности предложения и реальной практикой его использования в рассуждении. До тех пор, пока не доказана возможность удовлетворительного построения такой теории действия, все попытки создания теории значения обсуждаемого типа обречены на провал. Однако в настоящее время было бы неразумно строить какие-либо прогнозы о выполнимости такой задачи, ибо мы пока еще почти ничего не знаем о том, как приступить к ее решению. Обсуждаемая мной проблема относится к теории смысла, которую я представил в виде оболочки, окружающей ядро теории. Ядро теории говорит о том способе, которым референты слов, входящих в предложение, детерминируют его условия истинности, или, говоря иначе, как применение предиката ”истинно” к каждому предложению зависит от референтов составляющих эти предложения слов. Оболочка — теория смысла — связывает теорию истины (или референции) с умением говорящего владеть языком, соотносит его знание суждений теории истины с практическими лингвистическими навыками, которые он проявляет. Когда человек изучает язык, он учится практике, учится вербально или невербально отвечать на высказывания и производить свои собственные высказывания. Помимо всего прочего, он обучается признавать предложения истинными или ложными, точнее говоря, он обучается говорить и действовать так, как требуется таким признанием. Однако знание условия, которое делает предложение истинным, не является тем, что он делает или непосредственным проявлением его действий. Мы видели, что в некоторых случаях, опираясь на то, что он говорит и делает, мы можем вполне приемлемо объяснить, что значит приписать ему такое знание. Однако в других, решающих случаях такого объяснения, по-видимому, дать нельзя. Таким образом, подлинное объяснение той практики, которой владеет говорящий, оказывается недостижимым.

Откуда берется понятие истины? Наиболее простой и заметной является его связь с лингвистическим актом утверждения, о чем свидетельствует тот факт, что обычно мы называем ”истинными” и ”ложными” именно утверждения, а не вопросы, команды, требования, предложения сделок и т.п. Если обратиться к фрегевскому различию между смыслом и действием, то легко увидеть, что предложение распадается на две части, одна из которых выражает смысл предложения (мысль), а другая указывает на его предполагаемое действие — утверждающее, вопрошающее, повелевающее и т.п. С этой точки зрения, только лишь о мысли можно говорить, что она истинна или ложна независимо от того, утверждаем ли мы, что она истинна, спрашиваем ли об этом, приказываем и т.п. Следовательно, при таком подходе тот, кто задает (сентенциальный) вопрос или отдает команду, в той же мере высказывает нечто истинное или ложное, как и тот, кто выражает утверждение, назвать ”истинным” или ”ложным” утверждение грамматически столь же неправильно, как назвать ”истинным” или ”ложным” вопрос или команду. Однако, несмотря на привлекательность такого подхода, он все-таки представляет собой отход от нашего привычного способа выражения. Это обусловлено не только тем, что у нас отсутствует утвердительное наклонение, аналогичное вопросительному и повелительному наклонениям, но и употреблением одной и той же формы слов как в сложносочиненном предложении или, что касается английского языка, сложноподчиненном предложении, так и в простом утвердительном предложении. Высказать нечто истинное — значит высказать нечто правильное, а высказать нечто ложное — значит высказать нечто неправильное. Любой серьезный подход к анализу утверждения должен предполагать, что об утверждении судят по объективным стандартам правильности и что, высказывая некоторое утверждение, говорящий претендует — правильно или ошибочно — на соблюдение этих стандартов. Именно от этих исходных представлений о правильности или неправильности утверждения ведут свое происхождение понятия истинности и ложности.