Высказывание можно критиковать различными способами. Определенные виды критики, например,что некоторое замечание было невежливым, было нарушением тайны или свидетельством дурного вкуса, направлены не на то, что говорится, а на само произнесение. Это интуитивно ясное различие трудно провести, не прибегая к помощи сомнительных понятий. Мы могли бы сказать, например, что в таких случаях подвергается критике скорее внешнее выражение, чем внутренний акт суждения. Однако тот факт, что некоторые лингвистические акты, например утверждения, могут быть переведены во внутренний план, сам по себе нуждается в объяснении, которого мы вправе ожидать от теории значения. Быть может, наименее сомнительный путь разделения двух типов критики заключается в следующем. Любой лингвистический акт может быть аннулирован, по крайней мере если его отмена осуществлена достаточно быстро: говорящий может отменить утверждение, команду, просьбу или вопрос. Критика, направленная против того, что именно сказано, например говорящая, что утверждение неистинно, приказание несправедливо или вопрос неуместен, утрачивает свои основания при отмене высказывания. В то же время критика, относящаяся к самому акту высказывания, благодаря его отмене ослабляется, но не устраняется полностью: если кто-то своим высказыванием обманывает доверие или ранит чувства слушателя, то отмена высказывания смягчает обиду, но не устраняет ее полностью. Проводимое таким образом различие не вполне совпадает с тем, что мы могли бы получить с помощью ссылки на внутреннее состояние говорящего: если мы возражаем против вопроса как неуместного, то такое возражение полностью снимается, когда вопрос взят обратно, так что при этом возражение направляется скорее против того, что сказано, а не против самого высказывания. Мы не возражаем против желания говорящего знать ответ, мы отрицаем только его право спрашивать. Однако мне представляется, что проведенное мной различие ближе к тому, что нам требуется в данном контексте, нежели то, которое можно провести благодаря ссылке на внутреннее состояние говорящего.

Понятие корректного или некорректного утверждения связано только с наличием или отсутствием существенной критики, направленной против того, что говорится, а не против самого произнесения. Я считаю важным выделить возможность критики последнего рода, ибо общее понятие приемлемости высказывания как его защищенности от критики любого рода бесполезно для наших целей. Понятие истины берет свое начало в более фундаментальном понятии правильности утверждения, однако оно не совпадает с последним. Интегральным элементом понятия истины является то, что мы можем провести различие между истинностью того, что кто-то говорит, и теми основаниями, которые позволяют ему считать произнесенное истинным. Мысль о том, что утверждение оценивается в соответствии со стандартами правильности или неправильности, еще не обеспечивает основания для такого различия. Утверждение, опирающееся на неадекватные основания, открыто для критики — критики, направленной против того, что сказано, а не против самого высказывания, —

и, следовательно, неправильно: вопрос состоит в том, почему мы хотим ввести различие между разными видами некорректности утверждения и на какой основе мы проводим это различие. Если мы принимаем концепцию условий истинности предложения, используемую при высказывании утверждений, то нам сразу же становится ясно, как провести это различие, однако встает вопрос: откуда взялась эта концепция? Мы не можем предполагать, что она дана вместе с наиболее простыми формами употребления утвердительных предложений, ибо для них мы требуем лишь общего различия между теми случаями, когда предложение может быть правильно высказано в утвердительной форме и когда этого сделать нельзя. Это становится ясным при рассмотрении таких предложений, как изъявительные условные предложения, к которым мы не привыкли применять предикаты ”истина” и ”ложь”. Философы спорят по поводу подходящих критериев применения названных предикатов к таким предложениям именно потому, что расходятся во мнениях о том, что именно следует отнести к условиям истинности этих предложений, а что — к основаниям, позволяющим говорящему считать их истинными. Эти споры говорят не о двусмысленности повседневного употребления изъявительных условных предложений. Все стороны согласны относительно обстоятельств, в которых утверждение, высказанное посредством изъявительного условного предложения, оправданно, т.е. когда говорящий имеет право высказать такое утверждение, и это все, что нам нужно знать для интерпретации утверждения такого типа, когда оно встречается в повседневном рассуждении. Благодаря этому мы знаем, когда можно высказать такое утверждение, как защитить его от сомнений, что делает разумным его принятие или отбрасывание, как действовать в соответствии с ним или выводить из него следствия, если мы приняли его. Споры философов относятся к дальнейшему вопросу о том, что же делает изъявительные условные предложения истинными. Некоторые полагают, что они истинны как раз в тех случаях, когда истинны соответствующие предложения с материальной импликацией; другие считают, что если антецедент истинен, условное предложение истинно или ложно в зависимости от истинности или ложности консеквента, но если антецедент ложен, условное предложение истинно или ложно в соответствии с тем, истинно или ложно соответствующее контрфактическое условное предложение, что приводит нас к условиям истинности контрфактических предложений. Третьи согласны с первой частью, однако считают, что, когда антецедент ложен, изъявительное условное предложение в целом ни истинно, ни ложно. И наконец, некоторые настаивают на том, что безотносительно к истинности или ложности антецендента истинность условного предложения требует существования некоторой связи между его антецедентом и консеквентом. Все эти споры не затрагивают обычного понимания изъявительных условных предложений: представление об употреблении таких предложений в повседневном рассуждении не включает в себя какой-либо концепции их условий истинности как отличных от условий правильности условного утверждения. Но если это верно в данном случае, то почему не во всех случаях? Почему мы не можем довольствоваться более фундаментальным понятием правильности утверждения, не обращаясь к понятию истинности предложения и связанным с ним различием между высказыванием чего-то ложного и высказыванием чего-то необоснованного?

Ответ, по крайней мере частично, заложен в образовании сложносочиненных предложений. Это очень четко выявляется в случаях с будущим временем. Если бы использование нами будущего времени ограничивалось только атомарными предложениями, то нельзя было бы сказать, где пролегает граница между условиями истинности таких предложений и основаниями их разумного утверждения. У нас не было бы нужды в проведении такого различия, для того чтобы понять утвердительное высказывание в будущем времени. Действительно, дело не только в том, что у нас не было бы оснований отрицать, что условия, господствующие в момент произнесения, включая намерения говорящего, являются частью условий истинности данного предложения. Мы не были бы вынуждены соглашаться с тем, что последующие события, соответствующие тенденциям, имевшимся в момент произнесения, оказывает какое-либо непосредственное воздействие на истинность данного предложения, ибо мы не обязаны рассматривать последующее произнесение отрицания этого предложения или его форму настоящего времени как противоречащее исходному утверждению. Проводить различие между истинностью предложения и правами говорящего на его утверждение нас заставляет поведение предложения в качестве составной части сложносочиненного предложения, в частности при его использовании в качестве антецедента условного предложения, а также при использовании сложных временных форм, например формы будущего в прошлом. При объяснении употребления условных предложений изъявительного наклонения мы не нуждаемся в понятии истинностного значения условного предложения, отличного от обстоятельств, дающих право на его произнесение, однако нам нужно понятие истинности его антецедента.

Поведение предложений в форме будущего времени в качестве составных частей сложносочиненных предложений заставляет нас проводить различие между условиями их истинности и условиями, обосновывающими их утверждение, и, следовательно, позволяет отличить подлинное будущее время, которое делает предложения истинными или ложными в зависимости от последовательно происходящих событий, от будущего времени, выражающего тенденции настоящего, которое делает предложения истинными или ложными в зависимости от условий, имеющихся в момент произнесения. Осознание условий истинности предложений, содержащих подлинное будущее время, обусловлено также использованием предложений с будущим временем для осуществления лингвистических актов, отличных от утверждения, например, команд, просьб и заключений пари. Существование этих лингвистических актов зависит от наличия определенных конвенциональных следствий, появляющихся после их совершения, следствий, определяемых исключительно содержанием предложения, использованного при совершении лингвистических актов; понимание действия, связанного с предложением, в этих случаях само по себе обеспечивает базис для разделения оснований, позволяющих говорящему произнести это предложение, и содержание самого предложения. Таким образом, хотя понятие истины возникает в связи с осуществлением утверждений, отделить его от более общего понятия правильности утверждений нам помогает понимание определенных типов высказываний, лишенных утвердительного действия. Это не означает, что понятие истины можно удовлетворительно объяснить только в терминах команд, пари и т.п. Поведение некоторой формы предложений с одним типом действия может резко отличаться от поведения этой формы с другим типом действия: интерпретация условных приказаний и пари ничего не дает для объяснения условных утверждений; дизъюнктивные вопросы ведут себя совершенно не так, как дизъюнктивные утверждения. До тех пор пока у нас нет оснований для обращения к понятию условий истинности утвердительных предложений в будущем времени, которое совпадает с понятием условий истинности для команд, относящихся к будущему, мы не имеем права переносить это понятие из одного контекста в другой.

Таким образом, в понятие истины с самого начала включена противоположность между семантическими и прагматическими аспектами утверждения. Истина есть объективное свойство того, что высказывает говорящий, которое не зависит от его знаний, от его оснований или мотивов произнесения. Естественно, такое различие возникает сразу же, как только говорящий овладел языком настолько, что получил возможность делать ошибочные утверждения, причем ошибка не обусловлена неверным пониманием языка. Однако эта противоположность становится гораздо более резкой в силу необходимости проводить различие между неспособностью сказать, что истинно, и неспособностью сказать, что оправданно.

Объяснить, почему для семантических целей нам нужно понятие истины, еще не значит объяснить, как нужно применять это понятие. Из сказанного выше ясно, что в процессе усвоения языка мы неявно обращаемся к понятию истинности предложений, обучаясь строить сложные предложения и осуществлять утверждения с их помощью, и что этот процесс облегчается одновременно появляющимся умением пользоваться определенными предложениями, лишенными утвердительного действия. Усвоенное таким неявным образом понятие истины должно быть способно в свою очередь привести к формированию более фундаментального понятия правильности утверждения. Это означает, что, какие бы другие условия, помимо истинности предложения, ни требовались для того, чтобы оправдать утверждение, их следует объяснять как условия, дающие говорящему разумные основания предполагать, что предложение выполняет условия своей истинности. Если бы дело обстояло иначе, мы не могли бы считать, что содержание предложения детерминировано условиями его истинности. Это не означает, что мы отрицаем наличие в утверждении конвенционального элемента. Например, делом соглашения является то, что математическое утверждение содержит в себе претензию на то, что его доказательство известно (хотя и необязательно говорящему); наше понимание самих математических суждений не претерпело бы никакого изменения, если бы практической нормой стало утверждение таких суждений на основе лишь правдоподобных (в смысле Пойя) рассуждений. Однако от понятия истины, т.е. от условий истинности любого предложения, требуется, чтобы все то, что передается утверждением этого предложения сверх условий его истинности, например существование доказательства для математических утверждений, могло быть представлено в качестве основы для того, чтобы считать его истинным (или как в случае принципов Грайса, основы для произнесения именно такого предложения, а не более простого и строгого): для утверждений различных видов на долю конвенции остается лишь одно — установить, насколько строгими должны быть основания, чтобы утверждение было оправданным.

Однако все это никак не помогает нам разрешить то затруднение теории значения, опирающейся на понятие истины, которое обусловлено тем фактом, что наших возможностей недостаточно для установления истинности многих предложений языка. В этом отношении поучителен случай предложений с будущим временем. Условия истинности, которые мы вынуждены связывать с этими предложениями для описания их поведения в сложных предложениях, таковы, что говорящий не может с достоверностью обосновать истинность такого предложения в момент его произнесения, и именно это заставляет нас проводить самое резкое различие между условиями истинности некоторого предложения и условиями, дающими говорящему право высказать утверждение. Но до тех пор, пока мы рассматриваем предложения с будущим временем, которые при выражении в настоящем времени остаются разрешимыми, мы продолжаем заниматься условиями истинности, знание которых может быть проявлено говорящим непосредственно, ибо в следующий после высказывания период времени он может обнаружить осознание того факта, выполнены или не выполнены условия истинности произнесенного предложения. Мы по-прежнему нисколько не приблизились к объяснению содержания приписывания говорящему знания условий истинности предложения в тех случаях, когда эти условия не таковы, что их можно непосредственно распознать в любых обстоятельствах.