Через полгода, когда они стали жить вместе, Карл вспомнил о своей педагогической находке и спуску Татуле не давал, колотя ее иногда почем зря.

— Это для того, чтобы она не чувствовала себя приемной, собственноручную я бы колотил так же, — оправдывался он. «Собственноручная», Катя, вскоре появилась, ей уже шесть, и папа уже поколачивает ее, правда слегка — то ли рано еще, то ли уже поздно, устал человек.

Футболом Татуля была сражена, смотрела на Карла, как тот смотрел бы на Бобби Чарльтона, и тащила к окну бабушку и тетю Женю, когда Карл маячил в кустах жасмина, поджидая Татьяну.

Высмотрев, женщины огорченно качали головой:

— Еврей, — говорили они, а бабушка добавляла, — тьфу!

Они не были антисемитами в хорошем, добротном смысле, вряд ли они вообще представляли, что это такое, но из жасмина выглядывал немолодой, — на шесть лет старше Тани, — мятый человек, одетый кое-как, и в стоптанных, наверняка, ботинках, с нерусским именем. Еврей — это самое мягкое, что можно было о нем сказать.

Когда Карл впервые позвонил и попросил к телефону Татьяну чуткое материнское сердце почувствовало беду, ошиблось только в масштабе и направлении — тут же Антонина Георгиевна отнесла соседке пять клубков ворованной шерсти, купленной по случаю очень дешево.

— Смеешься, — сердилась она, — а у тебя вон на полке какая-то гадость лежит. Выбросила бы или отнесла куда-нибудь.

Таня не сразу поняла о какой гадости идет речь, оказалась эта гадость булгаковским «Собачьим сердцем», бледным, пятым, наверное, машинописным оттиском.

Кончилось тем, что Татьяна была приговорена к пожизненным узам с этим самым мятым Карлом, причем Карл имел наглость еще и отбиваться.

— Поймите, Таня, — доказывал он мокрым летом семьдесят шестого, — мне едва хватает ответственности только на себя, а я непритязателен. Я не умею зарабатывать, потом — у меня алименты. И еще дочка в Подольске, ровесница Татули.

Лил дождь, они сидели в беседке в Сокольниках, Карл разрезал апельсин пополам, вынул мякоть и положил на колени, на мокрый плащ. Из кожуры получились две пиалы, и Карл налил в них портвейну «Хирсы», они мягко чокнулись, редкие капли с потолка падали в портвейн, вздымая фонтанчики.

— Видите, вы все можете, — улыбнулась Татьяна.

Они долго были на «вы», даже когда родилась Катя, Татьяна, осердясь, иногда говорила:

— Если вы вывариваете ползунки, какашки, извините, извольте выбрасывать.

Приходя на свидание в мокрый жасмин, Карл иногда предупреждал:

— Завтра мы не увидимся. У меня встреча.

— А мне нельзя с вами?

— Можно, наверное, но не нужно, — мялся Карл. Никакой встречи у него не было, он боялся обязательной ежедневности, обыденности в полете.

— Очень хорошо, — кивала Таня, — я тоже займусь своими делами.

На следующий день Карл звонил:

— В жасмине?

— В жасмине, — улыбался Танин голос.

— В семь?

— В семь.

Был еще неприятный для Карла момент непривычного имущественного свойства: достраивалась Татьянина кооперативная квартира, и невольная роль жениха квартировладелицы терзала его щепетильное сердце.

Катер вмещал человек пятьдесят, в страдные дни увозил и сотню, сейчас было просторно — несколько местных старушек с мешками, загорелый пенсионер в штормовке прижимал к колену саженцы, на палубе громко топали юные туристы.

«Все, считай, дома», — радовалась и беспокоилась Татьяна. Уехала она девятого мая, как они там, — сколько уже? — три недели без нее… Были б здоровы. Кате еще, по малолетству, нравится в деревне, делать ничего не заставляют.

Татьяна улыбнулась, вспомнив закутанную посиневшую Катю, сжимающую удочку ветреным холодным вечером. Вытащила-таки, посрамив папу, крупного окуня, граммов на триста.

Река Медведица здесь, в пяти километрах от устья, была шириной с Волгу, метров семьсот. Черный бор на противоположном высоком берегу. Все бы хорошо, только холодно, когда подует северо-запад. Тихая Медведица вскипает, отвратительно синеет, долбит береговые кочки короткой враждебной волной. Яма, что ли, здесь такая, вроде бы самый юг Калининской области, а смахивает на Архангельскую, и болота вокруг, набитые клюквой, и черника в бору, и брусника. Грибы были в прошлом году, и много, в основном подберезовики и подосиновики, это из благородных, а так — и моховики, и лисички попадаются, и сыроежки само собой. Странно, белых почти нет — два-три, не больше. Оттого это, говорят, что почвы здесь слишком кислые, хвощи да папоротники.

В тридцатые годы, когда построили Иваньковское водохранилище, разлились малые реки Волжского бассейна, и Медведица разлилась, а была она метров сто пятьдесят шириной.

Деревню сдвинули с места, переставили повыше, ниточкой, в одну улицу, а вода до старой деревни не дошла, так и стоят одичавшие яблони, да ямы на месте фундаментов поросли болиголовом.

Теперь на старой деревне Карл рыбу ловит, там ее больше всего, не ушла из деревни прикормленная некогда скотным двором рыба, видимо, чувство родины у нее покрепче…