Шрифт:
А трудовой коллектив… Где ж еще есть такое понятие? Да, наверное, везде. Вымотанные, ежедневно стареющие, не поспевающие за своей старостью училки, нервно курящие в туалете, вечная нехватка знаний, как и денег…
— Мам, смотри, смотри — цапля!
— Действительно, цапля, — обрадовалась Татьяна, — а вон еще.
Цапли стояли в береговом тростнике — одна, вторая и третья, слабые волны омывали им коленки. — «А в Берехино почему-то не помню цапель, — подумала Таня, — или не замечала».
В последний раз Таня была в Берехино лет восемь назад, да, перед самым Карлом, одна, вернее, — без Татули, а возила она туда Хайкина. Это был джентльмен лет около сорока, уверенный и снисходительный, он опекал Татьяну, формировал, воспитывал, имея конечной целью на ней жениться.
Татьяне он был интересен — ей надоела богемная архитекторская команда из Гипровуза, где она работала. Замуж она не собиралась, она боялась хайкинского трезвого ума, умеренных его взглядов. Но… «чем черт не шутит, если дремлет Бог», как сказал поэт…
Положительному Хайкину местная природа понравилась, он шутил, наклонялся, поднимал гриб и спрашивал, какой он породы, даже нюхал луговой мятлик — по всему чувствовалось, что готовится он к нелегкому и ответственному действу…
Перед вечером подошли они к причалу. Вода в Оке была белая, кисельные, розовые были берега.
Пришвартовался, покачиваясь под музыку Поля Мориа, белый пароходик. Хайкин резко замолчал. Через некоторое время заговорил сдавленным, не свойственным ему голосом.
— Вот оно, — с предсмертным любопытством почувствовала Татьяна.
Перед ней в пяти шагах плясал пароходик, вышло несколько пассажиров. «А до смерти четыре шага, — промелькнуло в голове. — Господи, да оставьте все меня в покое. Почему я должна что-то решать».
Татьяна вскинула голову — темный иллюминатор качался перед ней, и в нем, в нем — большая белая задница со спущенным сиреневым трико, не задница даже, а, что греха таить, просто жопа.
Пароходик гуднул, и задница, поблескивая стеклом иллюминатора, поплыла, покачиваясь, вверх по Оке под музыку Поля Мориа.
Умный Хайкин замолчал, потом засмеялся, с облегчением и досадой засмеялась Татьяна.
В последних пыльных лучах закатившегося уже солнца увидела Таня из окна автобуса шедших по высокому приокскому лугу слона, жирафа и ослика…
Карл, обрадовавшись этой истории, время от времени объяснял посвященным:
— Всем хорошим во мне я обязан жопе.
Бедный Карлик не станет тебе Татуля ловить кузнечиков. И Катя не станет. Да и зачем тебе это, не надо. Не надо такой ценой — взваливать на себя тяжесть угрюмой этой жестокости противостояния, гордыни, наконец, ради лишней рыбешки. Ты же ловишь другую рыбу, и ты никогда не хотел ничего лишнего. Сам же написал:
Но это не важно, а важно, Что прыгает мой поплавок В реке вечереющей, влажной, Мечтательной, словно зевок.Приехал бы скорей. Покрасим лодку в белый цвет. Нет, наверняка захочет в черный. Ну и ладно. Как там дальше:
Но вот из травы и тумана Огромная выросла дочь, И мы на заслуженный ужин Идем, торопясь и дивясь, Домой. И никто нам не нужен — Ни окунь, ни щука, ни язь.3
Ничего лучшего не придумал Ефим Яковлевич, как прогуливаться с дамой по Новоясеневскому проспекту. Рассчитывал он, правда, на другое — привести даму к Карлу на смотрины, но никто не отзывался на звонки, и Магроли решил погулять, благо одна сторона проспекта была просто краем леса, а дамы, слыхал Магроли, природу любят.
Сам он не любил и боялся того, что называют природой, для него и асфальт был непредсказуемой стихией.
Его природой были книги. Он ловко скакал по литературоведческим терминам, отводил рукой нависающие постулаты, мечтательно бродил по жирмунским лесам, отдыхал на куртинах Эйхенбаума.
Не менее книг интересовали Магроли живые люди, но в них он слегка путался, применяя щедро и без разбора презумпцию незаурядности. Стоило человеку оговориться и сказать какую-нибудь глупость в непривычной форме, как Магроли издавал свое короткое восторженное «У!»
Карла бесило, когда Магролик радовался какой-нибудь незначительной, а то и вовсе плохой его строчке, а хорошую не замечал. Обидно, когда хвалят не за то, что ты заслуживаешь.
Магроли любил свои пристрастия, как друзей детства, как родителей, и в новом для него мраке московского бытия, где он пребывал уже два года, старался не сбиться, не порвать пуповину оплетающую его неловкие ноги. Видимо, отчасти этим и объясняется его чудовищная координация.