— Сколько лет сынишке-то?

— Восемь, господине, восемь всего.

— Это не мало. А вот у княгини, чуешь, у княгини сынишку в три-четыре года отымают.

— Так у меня, окромя его, никого нет, — всхлипнул Петрила, почувствовав в тоне боярина участье. — Я ж как перст останусь.

— Что делать, Петрила, — вздохнул Федор Данилович, — такова воля князя. А кто ж против ее пойдет? А? Вот ты пойдешь?

Довод этот сломал Петрилу, он даже мыслить супротив князя не смел, не то что воле его противиться. Кормилец это сразу заметил и продолжал утешать:

— Ты ж не супостат дитю своему? Нет. Что он у тебя увидит тут? Горшки? А при князе, если служить хорошо станет, в милостники может выйти. Тебе ж еще и радость будет за сына.

Петрила, потерянный и оглушенный, стоял посреди избы. Теперь можно было ему и приказывать, но Федор Данилович опять же попросил тихо и сочувственно:

— Ты уж приведи отрока. Да не пугай, сам ему вели с нами ехать. Пусть и сорочонка захватит.

Когда мужик ушел, дружинник сказал сердито:

— Возимся с ним, аки с епископом. Закрыли б в избе, волчонка в мешок да и на конь.

— Эхе-хе, — покачал головой Федор Данилович. — Чай, не поганый он, христианин. Да и не волчонка мне надо княжичу, а товарища.

Петрила привел сынишку, который держал в руках ивовую клетку со злополучным сорочонком.

— Вот, — подтолкнул Петрила мальчика, — я уже ему все сказал. Он не верит, что у князя каждый день сладкой сытой угощают.

Петрила пытался улыбаться, и кормилец решил поддержать его:

— Да. Сыты у князя море разливанное.

— Да и боярин то ж молвит, — шепнул Петрила сынишке. — Хошь раз в жизни досыта напьешься меду-те.

Несмотря на сладкие речи взрослых, мальчик чувствовал что-то неладное и поэтому держался настороженно. Он пытался вникнуть в скрытый смысл происходящего, но не мог предполагать меру несчастья, свалившегося на него и отца.

Все вышли за ворота на улицу. Один из верховых принял клетку с сорочонком и приказал Петриле:

— А мальчонку сзади. Подсади.

Петрила схватил сынишку под мышки, поднял на уровень лица, задержал перед глазами, мысленно прощаясь с ним. И тут мальчик, увидев бледное, жалкое лицо отца с трясущимися губами, понял, что происходит. Он прошептал жарко и взволнованно.

— Тятя, я сбегу. Слышишь, сбегу.

Но от этих слов лицо Петрилы сделалось страшным, он выпучил свирепо глаза, сжал мальчика и, тряхнув как куклу, прохрипел не своим голосом:

— Не смей! Слышишь, не смей! Обельным [39] хочешь стать?! Убью!

С непонятной для окружающих злостью Петрила швырнул мальчика на круп коня и отвернулся к воротам.

— Ну, поехали, — скомандовал Федор Данилович, заворачивая коня.

Топот копыт, удаляясь, становился все тише и тише, а Петрила так и не повернулся. Стоял все так же, тупо глядя в ворота. Девка, видевшая все это, не выдержала, закричала срывающимся голосом:

— Да погляди ты на дите-е, пень стоеросовый! Увозют ведь!

Петрила не шевельнулся.

Лишь когда замер топот и конные исчезли из виду, он посмотрел на девку тяжелым взглядом и прохрипел:

— Что? Наворожила! Теперь я и богат, и вдовец, и холостец!

Федор все еще болел. И хотя жара у него уже не было, чувствовал он большую слабость и с ложа не поднимался. Ухаживала за ним Прасковья, вынянчившая обоих княжичей и оттого считавшая их почти своими родными детьми.

Когда Александр ворвался в покои, Прасковья кормила Федора с ложечки.

— А ну, — закричал Александр, пряча за спиной что-то, — угадай, что тебе стрый [40] прислал?

Федор улыбнулся над наивностью брата. У самого под кафтаном сияет новенький бахтерец, а он спрашивает, что прислано брату. Ведомо и дураку — то же самое.

— Ты зачем так кричишь? — корила нянька Александра. — Братец еще слаб.

Но Александр уже развернул перед Федором подарок великого князя, на все лады нахваливая бахтерец:

— В нем ни стрела, ни меч не страшны. Потом мы с тобой на мечах рать устроим.

Он кинул тяжелый бахтерец прямо брату на грудь. Прасковья ахнула:

— Ты что ж это творишь?! Да он едва от смертыньки вырвался, а ты на него железы кидаешь.

Федор жалко и беспомощно улыбался. Ему и самому хотелось бахтерец примерить, но слабость не давала ни головы, ни рук поднять. Прасковья, поставив чашку на стол, сбросила бахтерец на пол.

— Окаянный мальчишечка, — ворчала она. — Как рожен, так и заморожен.