— Наконец-то собрались в наши края, нелюдимый бессребреник! — встретила его хозяйка с радушной укоризной и сейчас же принялась расспрашивать о деревенских новостях.

Застенчивый туляк, видимо, терялся в непривычной светской обстановке. Надо было дать ему освоиться.

— Австрийский посол [192] , — доложил опять дворецкий.

Земский врач для бодрости духа провёл по потному затылку большим носовым платком. Пользуясь общей заминкой, Бесси властно схватила Мишу за руку и утащила в противоположную дверь.

Пожилой иностранный сановник нарядно склонил перед хозяйкой дома свою рослую, чуть сутуловатую фигуру. Он олицетворял, казалось, ту изысканную, неотразимую вежливость другого века, которой отличались дипломаты старой венской школы.

— Veuillez associer mes hommages a ceux de vos nombreux admirateurs [193] , — сказал посол и сейчас же счёл долгом извиниться: — Un intrus est souvent pire… qu'ua cheveu dans une julienne [194] .

Он находчиво изменил на лету начатую было русскую пословицу: у кого-нибудь из присутствующих ненароком мог найтись татарский предок [195] .

— Vous etes toujours le bienvenu [196] , — поспешила заверить гостя тётя Ольга и повела его в другую комнату.

Они уединились в её любимой полукруглой гостиной, полной столетней мебели, цветов и драгоценных музейных безделушек.

Привычный к роскоши сановник обвёл её восхищённым глазом знатока.

— Quel ravissant sanctuaire! [197]

Статс-дама предложила гостю сесть в большое уютное кресло, располагающее к неторопливой доверительной беседе.

У австрийского дипломата была на этот раз особая причина приехать с визитом. Он узнал, что намечен в ближайшем будущем занять должность имперского министра иностранных дел. Подчинённое положение двуединой монархии перед союзной Германией ему всегда казалось не соответствующим её великодержавности [198] . В голове его исподволь созрел целый план деятельной сепаративной политики на Балканах. Сейчас он носился с мыслью до своего отъезда договориться тайно от Германии с Извольским и всех потом перехитрить. Австрийцу было важно проведать сперва, прочен ли на своём посту руководитель русской политики. Графиня Броницына представлялась ему верным барометром царскосельских настроений.

В первой гостиной без хозяйки как-то приумолкли. Сашок, переваривая завтрак, развлекался знакомой панорамой на Неву. Софи ушла опять в какие-то свои мысли. Она сидела неподвижно; только пальцы машинально перебирали лопнувшие нитки чудесной флорентийской вышивки [199] , покрывавшей соседний столик.

Кудрин с облегчённым самочувствием снял очки и, беспомощно выкатив почти незрячие глаза, стал прилежно протирать платком стёкла.

Светский навык давно подсказывал Адашеву, что пора встать и распроститься. Но сейчас что-то неодолимо влекло его не уходить… Пока здесь Софи. Пусть она молчит. Как много оттенков, сколько загадочных душевных изгибов таит её молчание!.. В нём укреплялось первое впечатление: нет, не пара ей Репенин, слишком примитивен.

Внезапно в бальном зале, замыкавшем анфиладу приёмных, прозвучало несколько уверенных аккордов на рояле. Затем послышался рыдающий цисмольный этюд Скрябина [200] .

Софи, Адашев и Сашок в недоумении переглянулись.

— Это… мой Миша, — как бы извиняясь, взволнованно сказал толстяк доктор.

Сашок вскочил:

— Не может быть!

Все четверо, крадучись, пошли слушать музыку поближе.

У открытого «Бехштейна» притихшая Бесси следила, затаив дыхание, с какой волшебной безошибочностью пальцы Миши бегают по клавишам.

— Теперь хочу весёлое, — нетерпеливо заказала она раскрасневшемуся мальчику, едва он кончил.

Пианист представлялся бойкой девочке чем-то вроде усовершенствованной заводной игрушки.

Миша с кроткой послушностью без передышки начал польку Рубинштейна [201] . Заиграл опять легко, осмысленно, как взрослый.

— La Grande Bretagne et la Russie nous doivent toutes deux leur adhesion [202] — убеждал тем временем посол хозяйку дома. — Cette preponderance usurpee par Berlin aupres de la sublime Porte [203] ne saurait etre sousestimee. [204]

Откинувшись на спинку кресла, где были вытканы волк и ягнёнок из басни Лафонтена [205] , он сделал паузу.

Тётя Ольга не спешила высказаться.

В открытую на анфиладу дверь доносились звуки рояля. Чуткий к музыке посол невольно стал прислушиваться.

— Prejuger des intentions du roi Edouard VII [206] me semble pourtant bien temeraire [207] , — возразила наконец статс-дама. Ей всегда казалось, что этот венценосный прожигатель жизни таит в себе незаурядного политика.