Как-то раз навестили мы могилу Виталия на кладбище. Это уже после его гибели случилось. Дело было зимой, темнеет рано. Идем мы потихоньку по улице, к электричке, и тут я ее торможу. Дозрел, что называется. "Стой, — говорю, — Наташа, надо поговорить". Стягиваю у нее с одной руки перчатку, беру ее ладонь. Чувствую — ладонь горячая, как лепешка из духовки. Ага! — думаю. На улице минус десять, а тебя разжарило?

Наталья на меня косится: "Что с тобой?" А я смотрю ей в глаза и чудится мне, будто у нее в глубине желтые огоньки мерцают. Я ведь специально еще время выбрал, период полнолуния, чтобы наверняка. У клозов в этот период самый пик активности. "Со мной-то, — говорю, — ничего. Со мной все в порядке. А вот почему у тебя такие руки горячие? И глаза поблескивают?.. Скажи мне, подруга, когда же ты клозом-то стала?"

Она молчит. Потом отвечает: "Ты что, Гриша? С ума сошел? Как Виталий?" — "Нет, — говорю, — пока еще не сошел. А вот тебя я насквозь вижу. Отвечай честно — ты клоз?"

Она опять молчит. До-о-олго молчит. Затем спрашивает: "Хочешь узнать, клоз я или нет?" — "Хочу!" — "А ты догадайся!". И вдруг целует меня в губы: крепко-крепко. Так, что я ошалел. Потом вырывает у меня руку и отскакивает чуть ли не на метр. Стоит и смотрит глазищами своими, мерцающими. А в меня словно зверь вселился, который добычу чует. "Стой! — кричу. — Иди ко мне!" И к ней бросаюсь. А она от меня разворачивается и через дорогу. И поскользнулась. Гололед был. А там — самосвал. Прямо на нее.

Священник замолчал. Переставил, не поднимая глаз, с места на место пустую чашку.

— А вы хоть поняли, ну… — Михаил, разрывая неловкое молчание, повел в воздухе рукой.

— Клоз она или не клоз? — священник указательным пальцем потер в уголке глаза, будто убирая соринку. — Да кто ж его знает? У мертвого не спросишь. Правда, на следующий день уже, стал я зубы чистить. И чувствую — ссадина у меня на нижней губе. На слизистой. Вроде ранки.

— Если бы она была клозом, то могла вас инфицировать эрзац-моледой. Я правильно понимаю?

— Правильно. А если я не инфицировался, значит, она клозом не была. Или я — сварг, и моледа на меня не действует. Или я сам губу прикусил в запале. Я ведь после гибели Наташи несколько часов словно в полусне находился… Вот такие пироги. Так до сих пор и не знаю — прав я тогда был или бес меня попутал…

Вот и решил я, что надо сложить сан. Что недостоин я людям слово Божье нести. Посоветовался с Юрием Константиновичем, больше и не с кем было. А он мне сказал, так, по-простецки. Мол, уйдешь ты из храма, а кто твое место займет? Подумал об этом? Ты уже все искушения прошел, никаким сатаной тебя не испугаешь. Не зря ведь в народе говорят, что за одного битого двух небитых дают… Вот так и остался я, грешник, других грешников на путь истинный наставлять.

А ты, София, не изводи себя из-за этого Анибала раньше времени. Сдается мне, недобрый он был человек. Только таился до поры до времени.

София покачала головой. То ли соглашаясь со священником, то ли в такт своим мыслям.

— Мне иногда кажется, что это совсем плохой сон. Все эти дни. Как это по-русски? Кошмара?

— Да, есть у нас такое слово. Только без "а" на конце. Просто "кошмар".

— Просто "кошмар", — повторила София. — Даже слово неприятное. Словно змея шипит. Так хочется — заснуть и проснуться, будто все приснилось… Я мыслила — этот вот Виталий. Какой он бедный был. Он, наверное, совсем не понимал, где, что. Где правда, а где этот, кошмар.

Снова повисла пауза.

— А у меня тут по ходу дурацкий вопрос возник, отец Григорий. Можно сказать, технический, — бодро произнес Михаил. — Как эти товарищи умудряются так ловко кусаться? У них что, после переселения моледы клыки вырастают?

— Нет. Не вырастают, — священник покачал головой. — Я этот вопрос выяснял у Виталия. Он ведь помнил… кое-что. Так вот, клозы специальную коронку на зуб надевают. Когда на "охоту" выходят.

— Вот оно как. Я тоже по поводу Виталия еще спросить хотел, — Михаил, казалось, обрадовался возможности перевести разговор в новое русло. — Вот прочитали мы с Софией его записки. Раньше я бы просто решил, что это фантастика или бред. А теперь получается, что он какую-то правду знал. Вы сказали, что он кое-что помнил. А почему подобное произошло? Ведь другие не помнят ничего.

— Ну, однозначно я ответить не могу. Лишь предположить… Видимо, произошел некий сбой в моледе. Ведь моледа является носителем огромного массива памяти. Просто гигантского. Видимо, когда она находилась в мозгу Виталия, что-то в этой моледе заклинило, и она скачала часть своей долговременной памяти в мозг Виталия. Вот так. И он начал вспоминать.

— Вспоминать или фантазировать? Вы ведь с ним много общались, отец Григорий. Он действительно был душевнобольным? Или?

— Или-или? Третьего не дано? Узнаю логику юриста. Тут сложнее, Миша. Являлся ли Виталий душевнобольным? Вопрос на засыпку, — отец Григорий провел рукой по густым седым волосам, хмыкнул. — Все зависит от критериев. Есть такое древнеримское высказывание: insanus omnis furere credit caeteros…

— Сумасшедший считает, что все остальные — сумасшедшие, — тут же перевела София.

— Хм… Ну да, верно. По критериям психиатра Василия Ивановича, ставившего диагноз, Сизоненко сумасшедшим являлся. Но откуда берутся подобные критерии? Подумайте сами. Критерии вырабатывает экспертное сообщество. А оно — часть всего общества. Иными словами, опирается на стандартные представления о "правильном" и "неправильном", сложившиеся в этом обществе… Навтыкало общество правила-колышки, натянуло на них, критерии, словно колючую проволоку, и получился загон. Живешь внутри загона, соответствуешь правилам — значит, отвечаешь установленным стандартам… А на поверку может оказаться, что в этом загоне как раз и расположен форменный дурдом. А нормальный мир — снаружи, за колышками.