Впечатлніе, произведенное надъ Элеонорою священнодйствіемъ столь печальнымъ, казалось, утомило ее. Она заснула сномъ довольно спокойнымъ; пробудившись, она мене страдала! Я былъ одинъ въ ея комнат. Мы другъ съ другомъ говорили по временамъ и по долгимъ разстановкамъ. Докторъ, который въ своихъ предположеніяхъ показался мн достоврне, предсказалъ мн, что она не проживетъ сутокъ. Я смотрлъ, поочередно, на стнные часы и на лицо Элеоноры, на коемъ не замчалъ никакого новаго измненія. Каждая истекающая минута оживляла мою надежду, и я начиналъ сомнваться въ предсказаніяхъ искусства обманчиваго. Вдругъ Элеонора воспрянула движеніемъ скоропостижнымъ; я удержалъ ее въ объятіяхъ моихъ. Судорожная дрожь волновала все тло ея; глаза ея искали меня; но въ глазахъ ея изображался испугъ неопредленный, какъ будто просила она о помилованіи у чего-то грознаго, укрывавшагося отъ моихъ взоровъ. Она приподымалась, она падала; видно было, что она силится бжать. Можно было думать, что она борется съ владычествомъ физическимъ невидимымъ, которое, наскучивъ ждать мгновенія роковаго, ухватило ее и держало, чтобы довершить ее на сей постел смертной. Наконецъ, уступила она озлобленію природы враждующей: члены ея разслабли. Казалось, она нсколько пришла въ память; она пожала мою руку. Ей хотлось говорить — уже не было голоса. Какъ будто покорившись, она склонила голову свою на руку, ее поддерживающую; дыханіе ея становилось медленне. Прошло еще нсколько минутъ, и ея уже не стало.

Я стоялъ долго неподвиженъ близь Элеоноры безжизненной. Убжденіе въ ея смерти не проникло еще въ мою душу. Глаза мои созерцали съ тупымъ удивленіемъ сіе тло неодушевленное. Одна изъ женщинъ, вошедшая въ комнату, разгласила по дому бдственное извстіе. Шумъ, раздавшійся кругомъ, вывелъ меня изъ оцпненія, въ которое я былъ погруженъ; я всталъ. Тогда только ощутилъ я скорбь раздирающую и весь ужасъ прощанія безвозвратнаго. Столько движенія, сей дятельности жизни ежедневной, столько заботъ, столько волненія, которыя уже вс были чужды ей, разсяли заблужденіе, которое я продлить хотлъ — заблужденіе, по которому я думалъ, что еще существую съ Элеонорою. Я почувствовалъ, какъ преломилось послднее звено, какъ ужасная дйствительность стала навсегда между нею и мною, какъ тягчила меня сія свобода, о которой прежде я такъ стовалъ, какъ недоставало сердцу моему той зависимости, противъ которой я часто возмущался! Недавно мои вс дянія имли цль: каждымъ изъ нихъ я увренъ былъ отклонить неудовольствіе, или доставить радость. Тогда я жаловался на это; мн досаждало, что дружескіе взоры слдятъ мои поступки, что счастіе другаго въ нимъ привязано. Никто теперь не сторожилъ за ними, никто о нихъ не заботился. У меня не оспоривали ни времени, ни часовъ моихъ; никакой голосъ не звалъ меня, когда я уходилъ. Я былъ дйствительно свободенъ; я уже не былъ любимъ — я былъ чужой всему свту.

По вол Элеоноры принесли мн вс бумаги ея. На каждой строк встрчалъ я новыя доказательства любви и новыя жертвы, кои она мн принесла и сокрывала отъ меня. Я нашелъ, наконецъ, то письмо, которое общался было сжечь, я сначала не узналъ его: оно было безъ надписи и раскрыто. Нсколько словъ поразили взоры мои противъ моей воли. Напрасно покушался я отвести ихъ отъ него: я не могъ воспротивиться потребности прочитать письмо вполн. Не имю силы переписать его. Элеонора начертала его посл одной изъ бурныхъ сшибокъ нашихъ, незадолго до болзни ея. Адольфъ, говорила она мн, зачмъ озлобились вы противъ меня? Въ чемъ мое преступленіе? Въ одной любви моей къ вамъ, въ невозможности жить безъ васъ! По какому своенравному состраданію не смете вы сокрушить узы, которыя вамъ въ тягость, и раздираете существо несчастное, при которомъ состраданіе васъ удерживаетъ. Почему отказываете на мн въ грустномъ удовольствіи почитать васъ, по крайней мр, великодушнымъ? Зачмъ являетесь бшенымъ и слабымъ? Мысль о скорби моей васъ преслдуетъ; зрлище сей скорби не можетъ васъ остановить. Чего вы требуете? Чтобы я васъ покинула? Или не видите, что недостаетъ мн силы на это? Ахъ, вамъ, которые не любите, вамъ найти эту силу въ сердц усталомъ отъ меня, и которое вся любовь моя обезоружить не можетъ! Вы мн не дадите этой силы: вы заставите меня изныть въ слезахъ моихъ и умереть у вашихъ ногъ. Скажите слово, писала она въ другомъ мст, - есть ли край, куда я не послдовала бы за вами? Есть ли потаенное убжище, куда я не сокрылась бы жить при всъ, не бывъ бременемъ въ жизни вашей? Но нтъ, вы не хотите того. Робкая и трепетная, потому что вы меня оковали ужасомъ, предлагаю ли вамъ виды свои для будущаго — вы ихъ вс отвергаете съ досадою. Легче всего я добивалась отъ васъ молчанія вашего. Такая жестокость несходна съ вашимъ нравомъ. Вы добры; ваши поступки благородны и безкорыстны. Но какіе поступки могли бы изгладить ваши слова? Сіи язвительныя слова звучатъ вокругъ меня. Я слышу ихъ ночью; они гоняются за мною, они меня пожираютъ; они отравляютъ все, что вы ни длаете. Должно ли мн умереть, Адольфъ? Пожалуй, вы будете довольны. Она умретъ, сіе бдное созданіе, которому вы покровительствовали, но которое разите повторенными ударами. Она умретъ, сія докучная Элеонора, которую не можете выносить при себ, на которую смотрите, какъ на препятствіе, для которой не находите на земл мста вамъ не въ тягость. Она умретъ. Вы пойдете одни посреди сей толпы, въ которую вамъ такъ не терпится вмшаться. Вы узнаете людей, которыхъ нын благодарите за ихъ равнодушіе — и, можетъ быть, нкогда, смятые сими сердцами черствыми, вы пожалете о сердц, которымъ располагали; о сердц, жившемъ привязанностью къ вамъ, всегда готовомъ на тысячу опасностей для защиты вашей; о сердц, которое уже не удостоиваете награждать ни единымъ взглядомъ.

Возвращаю вамъ, милостивый государь, рукопись, которую вамъ угодно было мн поврить. Благодарю васъ за это снисхожденіе, хотя и пробудило оно во мн горестныя воспоминанія, изглаженныя временемъ. Я зналъ почти вс лица, дйствовавшія въ сей повсти, слишкомъ справедливой, и видалъ часто своенравнаго и несчастнаго Адольфа, который былъ авторомъ и героемъ оной. Я нсколько разъ покушался оторвать совтами моими сію прелестную Элеонору, достойную участи счастливйшей и сердца постояннйшаго, отъ человка пагубнаго, который, не мене ея бдствующій, владычествовалъ ею какимъ-то волшебствомъ и раздиралъ ее слабостью своею. Увы, когда я видлся съ нею въ послдній разъ, я полагалъ, что далъ ей нсколько силы, что вооружилъ разсудокъ ея противъ сердца! Посл слишкомъ долгаго отсутствія, я возвратился къ мстамъ, гд оставилъ ее — и нашелъ одинъ только гробъ.

Вамъ должно бы, милостивый государь, напечатать сію повсть. Она отнын не можетъ быть никому оскорбительна и была бы, по моему мннію, не безполезна. Несчастіе Элеоноры доказываетъ, что самое страстное чувство не можетъ бороться съ порядкомъ установленнымъ. Общество слишкомъ самовластно. Оно выказывается въ столькихъ измненіяхъ; оно придаетъ слишкомъ много горечи любви, не освященной имъ; оно благопріятствуетъ сей наклонности къ непостоянству и сей усталости нетерпливой, недугамъ души, которые захватываютъ ее иногда скоропостижно посреди нжной связи. Равнодушные съ рдкимъ усердіемъ спшатъ быть досадниками во имя нравственности и вредными изъ любви къ добродтели. Подумаешь, что зрлище привязанности имъ въ тягость, потому что они не способны къ оной, и когда могутъ они воспользоваться предлогомъ, они съ наслажденіемъ поражаютъ и губятъ ее. И такъ, горе женщин, опершейся на чувство, которое все стремится отравить, и противъ коего общество, когда не вынуждено почитать его законность, вооружается всмъ, что есть порочнаго въ сердц человческомъ, чтобы охолодить все, что есть добраго.

Примръ Адольфа будетъ не мене назидателемъ, если вы добавите, что, отразивъ отъ себя существо, его любившее, онъ не переставалъ быть неспокойнымъ, смутнымъ, недовольнымъ, что онъ не сдлалъ никакого употребленія свободы, имъ вновь пріобртенной цною столькихъ горестей и столькихъ слезъ, и что, оказавшись достойнымъ порицанія, оказался онъ такъ же и достойнымъ жалости!

Если вамъ нужны доказательства, прочтите, милостивый государь, сіи письма, которыя вамъ повдаютъ участь Адольфа. Вы увидите его въ обстоятельствахъ различныхъ и всегда жертвою сей смси эгоизма и чувствительности, которые сливались въ немъ, къ несчастію его и другихъ, Предвидя зло до совершенія онаго, и отступающій съ отчаяніемъ, совершивъ его; наказанный за свои благія качества еще боле, нежели за порочныя, — ибо источникъ первыхъ былъ въ его впечатлніяхъ, а не въ правилахъ, поочередно, то самый преданный, то самый жестокосердый изъ людей, но всегда кончавшій жестокосердіемъ то, что начато было преданностью, онъ оставилъ по себ слды однихъ своихъ проступковъ.

Такъ, милостивый государь, я издамъ рукопись, возвращенную вами (не потому, что думаю согласно съ вами о польз, которую она принести можетъ: каждый только своимъ убыткомъ изучается въ здшнемъ свт, и женщины, которымъ рукопись попадется, вообразятъ вс, что он избрали не Адольфа, или что он лучше Элеоноры; но я ее выдамъ, какъ повсть довольно истинную о нищет сердца человческаго). Если она заключаетъ и себ урокъ поучительный, то сей урокъ относится къ мущинамъ. Онъ доказываетъ, что сей умъ, которымъ столь тщеславятся, не помогаетъ ни ни находить ни давать счастія; онъ понимаетъ, что характеръ, твердость, врность доброта суть дары, которыхъ должно просить отъ неба, и я не называю добротою сего состраданія переходчиваго, которое не покоряетъ нетерпнія и не препятствуетъ ему раскрыть язвы, на минуту залченныя сожалніемъ. Главное дло въ жизни есть скорбь, которую наносимъ, и самая замысловатая метафизика не оправдаетъ человка, разодравшаго сердце, его любившее. Ненавижу, впрочемъ, сіе самохвальство ума; который думаетъ, что все изъяснимое уже извинительно; ненавижу сію суетность, занятую собою, когда она повствуетъ о вред, ею совершенномъ, которая хочетъ заставить сожалть о себ, когда себя описываетъ и, паря неразрушимая посреди развалинъ, старается себя изслдовать, вмсто того, чтобы раскаиваться. Ненавижу сію слабость, которая обвиняетъ другихъ въ собственномъ своемъ безсиліи и не видитъ, что зло не въ окружающихъ, а въ ней самой. Я угадалъ бы, что Адольфъ былъ за характеръ свой наказанъ самимъ характеромъ своимъ, что онъ не слдовалъ никакой стез опредленной, не совершилъ никакого подвига полезнаго, что онъ истощилъ свои способности безъ направленія инаго, кром своенравія, безъ силы, кром раздраженія; я угадалъ бы все это, если бы вы и не доставили мн объ участи его новыхъ подробностей, коими, не знаю еще, воспользуюсь, или нтъ. Обстоятельства всегда маловажны: все въ характер. Напрасно раздлываешься съ предметами и существамъ вншними: съ собою раздлаться невозможно. Мняешь положеніе, но переносишь въ каждое скорбь, отъ коей отвязаться надялись; перемщая себя, не исправляешься, и потому прибавляешь только угрызенія къ сожалніямъ и проступки къ страданіямъ.