Исчисляя, такимъ образомъ, погршности Элеоноры, я себя обвиняю, себ приговоръ подписываю. Одно слово мое могло бы ее усмирить; почему не вымолвилъ я этого слова?

Мы однако же между собою жили миролюбиве. Развлеченіе было намъ отдыхомъ отъ нашихъ мыслей обычайныхъ. Мы бывали одни только по временамъ и, храня другъ къ другу довренность безпредльную во всемъ, за исключеніемъ ближайшихъ чувствъ нашихъ, мы замщали сіи чувства наблюденіями и дйствительностью, и бесды наши были снова для насъ не безъ прелести. Но вскор сей новый родъ жизни обратился для меня въ источникъ новаго безпокойствія. Затерянный въ толп, окружавшей Элеонору, я замтилъ, что былъ предметомъ удивленія и норицанія. Эпоха ршенію тяжбы ея приближалась: противники ея утверждали, что она охолодила въ себ сердце родительское проступками безчисленными; присутствіе мое было засвидтельствованіемъ увреній ихъ. Пріятели ея винили меня за вредъ, который ей причиняю. Они извиняли страсть ея ко мн; но меня уличали въ безчувственности и въ небреженіи добраго имени ея: я, говорили они, употребляю во зло чувство, которое мн должно было бы умрить. Я зналъ одинъ, что, покидая ее, увлеку по слдамъ своимъ, и что она изъ желанія не разлучиться со мною пожертвуетъ всми выгодами фортуны и всми разсчетами осторожности. Я не могъ избрать публику повренною тайны сей; такимъ образомъ я въ дом Элеоноры казался не иначе, какъ постороннимъ, вредящимъ даже успху дла, отъ котораго зависла судьба ея; и по странному испроверженію истины, въ то время, когда я былъ жертвою воли ея непоколебимой, она впутала жалость, и выдаваема была за жертву господства моего.

Новое обстоятельство припуталось въ этому положенію страдательному.

Необыкновенный оборотъ оказался неожиданно въ поведеніи и обращеніи Элеоноры; до той поры, казалось, она занята была мною однмъ: вдругъ увидлъ я, что она не чуждается и домогается поклоненій мущинъ, ее окружавшихъ. Сія женщина, столь осторожная, столь холодная, столь опасливая, вяжется, внезапно перемнилась въ нрав. Она ободряла чувства и даже надежды молодежи, изъ коей иные, прельщаясь ея красотою, а другіе, не смотря на минувшія заблужденія, искали дйствительно руки ея; она не отказывала имъ въ долгихъ свиданіяхъ съ глаза на глазъ; она имла съ ними это обращеніе сомнительное, но привлекательное, которое отражаетъ слабо, чтобы удерживать, потому что оно обличаетъ боле нершительность, нежели равнодушіе, боле отсрочку, нежели отказъ. Я посл узналъ отъ нея самой, и событія меня въ томъ уврили, что она поступала такимъ образомъ по разсчету ложному и бдственному. Она, надясь оживить мою любовь, возбуждала мою ревность: но она тревожила пепелъ, который ничмъ не могъ уже быть согртъ. Можетъ быть, съ этимъ разсчетомъ и безъ вдома ея самой сливалось нкоторое тщеславіе женское: она была уязвлена моею холодностью; она хотла доказать себ самой, что можетъ еще нравиться. Можетъ быть, въ одиночеств, въ которомъ оставилъ я сердце ея, находила она нкоторую отраду, внимая выраженіямъ любви, которыхъ я давно уже не произносилъ.

Какъ бы то ни было, но я нсколько времени ошибался въ побужденіяхъ ея. Я провидлъ зарю моей свободы будущей; я поздравилъ себя съ тмъ. Страшась прервать какимъ нибудь движеніемъ необдуманнымъ сей важный переломъ, отъ котораго ожидалъ я своего избавленія, я сталъ кротче и казался довольне. Элеонора почла мою кротость за нжность; мою надежду увидть ее счастливою безъ меня за желаніе утвердить ея счастіе. Она радовалась своей уловк. Иногда однако же пугалась она, не замчая во мн никакого безпокойствія: она попрекала мн, что не ставлю никакихъ преградъ симъ связямъ, которыя повидимому могли ее отъ меня похитить. Я отражалъ ея обвиненія шутками, но не всегда удавалось мн успокоить ее. Характеръ ея сквозилъ изъ подъ притворства, которое она на себя налагала. Сшибки загорались на другомъ пол, но были не мене бурны. Элеонора приписывала мн свои проступки; она намекала мн, что одно слово мое обратило бы ее ко мн совершенно; потомъ оскорбленная моимъ молчаніемъ, она видалась снова въ кокетство съ нкоторымъ изступленіемъ.

Особливо же здсь, я это чувствую, обвинятъ меня въ малодушія. Я хотлъ быть свободнымъ, и могъ быть свободнымъ при всеобщемъ одобренія; я въ тому и былъ обязанъ, можетъ быть; поведеніе Элеоноры подавало мн право, и казалось, вынуждало меня на то, Но не зналъ ли я, что сіе поведеніе было плодомъ моимъ? Не зналъ ли я, что Элеонора въ глубин сердца своего не переставала любить меня? Могъ ли я наказывать ее за неосторожность, въ которую вовлекалъ ее? Могъ ли я холоднымъ лицемромъ искать предлога въ сихъ неосторожностяхъ для того, чтобы покинуть ее безжалостно?

Ршительно не хочу извинять себя; осуждаю себя строже, нежели, можетъ быть, другой на моемъ мст осудилъ бы себя: но могу по крайней мр дать за себя торжественное свидтельство, что я никогда не дйствовалъ по разсчету, а былъ всегда управляемъ чувствами истинными и естественными. Какъ могло случиться, что съ такими чувствами былъ я такъ долго на несчастіе себ и другимъ?

Общество однако же наблюдало меня съ удивленіемъ. Мое пребываніе у Элеоноры могло быть объяснено одною моею чрезмрною привязанностью къ ней; а равнодушіе, оказываемое мною при вид новыхъ узъ, которыя она вязалась всегда готовою принять, отрицало эту привязанность. Приписывали мою непостижимую терпимость втренности правилъ, безпечности въ отношеніи въ нравственности, которыя (такъ говорили) изобличаютъ человка, глубоко проникнутаго эгоизмомъ и развращеннаго свтомъ. Сіи заключенія, тмъ боле способныя къ впечатлніямъ, чмъ боле принаравливалась они къ душамъ ихъ выводящимъ, были охотно одобрены и разглашены. Отзывъ ихъ достигъ наконецъ и до меня; я негодовалъ при семъ неожиданномъ открытіи: въ возмездіе моихъ продолжительныхъ пожертвованій я былъ неоцненъ, былъ оклеветанъ: я для женщины забылъ вс выгоды, отклонилъ вс радости жизни — и меня же осуждали.

Я объяснился горячо съ Элеонорою: одно слово разсяло сей рой обожателей, созванный ею только съ тмъ, чтобы пугать меня утратою ея. Она ограничила свое общество нсколькими женщинами и малымъ числомъ мущинъ пожилыхъ. Все облеклось вокругъ насъ правильною наружностью: но мы отъ этого были только несчастне; Элеонора полагала, что она присвоила себ новыя права; я почувствовалъ себя отягченнымъ новыми цпями.

Не умю описать, сколько горечи и сколько изступленій было послдствіемъ сношеній нашихъ, такимъ образомъ омногосложенныхъ. Наша жизнь была гроза безпрерывная. Искренность утратила вс свои прелести, и любовь всю свою сладость. У насъ уже не было и тхъ преходчивыхъ промежутковъ, которые на нсколько мгновеній какъ будто исцляютъ язвы неисцлимыя. Истина пробилась со всхъ сторонъ, и я для повданія ея избиралъ выраженія самыя суровыя и самыя безжалостныя. Я только тогда смирялся, когда видалъ Элеонору въ слезахъ; и самыя слезы ея была не что иное, какъ лава горящая, которая, падая капля за каплею на мое сердце, исторгала изъ меня вопли, но не могла исторгнуть отрицанія. Въ это самое время видлъ я не одинъ разъ, какъ вставала она блдная, и вдохновенная пророчествомъ: «Адольфъ, восклицала она, вы не вдаете зла, которое мн наносите; вы о немъ нкогда узнаете, узнаете отъ меня, когда низринете меня въ могилу». Несчастный, когда я слышалъ эти слова, почто я самъ не бросился въ могилу до нея!

Я не возвращался къ барону Т… съ послдняго посщенія моего. Однажды утромъ получилъ я отъ него слдующую записку:

Я былъ признателенъ за благосклонность, оказываемую мн человкомъ въ лтахъ. Я похалъ къ нему: не было рчи объ Элеонор. Баронъ оставилъ меня обдать у себя. Въ этотъ день было у него только нсколько мущинъ, довольно умныхъ и доведено любезныхъ. Мн сначала было не ловко, но я принудилъ себя, оживился, стадъ разговорчивъ: я развилъ, сколько могъ, ума и свдній. Я замтилъ, что мн удавалось задобрить къ себ вниманіе. Я находилъ въ этомъ род успховъ наслажденіе самолюбія, уже давно мн невдомое. Отъ сего наслажденія общество барона Т… стало для меня пріятне.