И вот смерть дона Карлоса заставила короля вспомнить утверждение, что человек предполагает, а Бог располагает. И все-таки смирение монарха перед Господней волей было не таково, чтобы отступать. Мысль, будто наследница Релингена может отдать руку и княжество соперникам испанской империи — австрийским Габсбургам, кому-либо из Валуа или, еще того хуже, фламандским смутьянам — больше, чем уговоры королевы Изабеллы склоняли Филиппа запереть донну Инес в монастырь. Конечно, в качестве свёкра юный инфанты его величество имел право отказать всем претендентам на руку принцессы, но кое-что зная об упорстве женщин собственной семьи, счел, что монастырь будет надежнее. Всем известно, что наследников у монахини быть не может. А уж склонить невесту Христову к составлению выгодного для его величества завещания и увенчать свою голову двадцать четвертой короной было не Бог весть каким трудным делом.

Все это старый принц Релинген понимал не хуже короля Филиппа и его ум, изощренный полувековой борьбой за собственное княжество, непрестанно искал пути к спасению. Надежды на третий брак, способный даровать ему наследников, были слишком иллюзорны, чтобы принц мог всерьез об этом размышлять. Еще более иллюзорными были надежды уговорить его католическое величество отпустить вдовствующую инфанту восвояси. Принц слишком хорошо знал, как его католическое величество расправляется с теми, кто смеет подавать ему какие-либо петиции. Растоптанные привилегии Арагона, утопленные в крови права Нидерландов… Возможно, принц Релинген мало обращал внимания на страдания испанцев, но, не без основания полагая себя фламандцем, не мог не испытывать гнева при виде черной неблагодарности короля перед низинными землями. Видя, как знатнейшие дворяне Фландрии отправляются в тюрьмы, а из тюрем на эшафоты, старый правитель все больше трепетал за судьбу своего княжества и искал ту силу, что способна была защитить его от алчности Филиппа — принц Релинген раскрыл объятия Реформации.

Перед тем как решиться на опасный шаг старик подумал было о том, не обратиться ли с прошением к папе и не вымолить ли у него освобождение младшего брата от ставших обременительными обетов, но вовремя вспомнил, что в последние годы наместник святого Петра больше был похож на домового священника испанского монарха, чем на главу католической церкви. Последнее соображение заставило Релингена отбросить сомнения и начать действовать. Перво-наперво правитель княжества обрушился на распутство и лень монахов, изгнав от двора собственного исповедника, затем похвалил «Наставления в христианской вере» Кальвина, завязал переписку с Теодором де Безой, пригласил ко двору несколько самых видных протестантских вельмож, и, наконец, дал убежище Вильгельму Оранскому и его братьям. Напрасно осторожные советники говорили принцу о Лорренах и прочих католических родственниках и соседях его высочества, напрасно твердили об армии герцога Альбы, напрасно напоминали, что расстояние от Брюсселя до Релингена много короче чем от Италии до Фландрии, а ведь Альба благополучно его преодолел, — старый правитель чувствовал себя сильным словно Самсон перед филистимлянами. Да и то сказать, разве пламенная преданность церкви и Филиппу спасла наивную голову графа Эгмонта, отсеченную мечом палача на Большой рыночной площади Брюсселя?

Только князь-архиепископ Меца был изрядно обескуражен приказам сводного брата обратиться в протестантизм. До сих пор тридцатилетний прелат жил в свое удовольствие и более интересовался красотой, чем политикой. Роскошь церковного облачения, торжественность богослужения, принятие исповедей у очаровательных прихожанок и наставление на путь истинный милых грешниц доставляли молодому человеку неподдельную радость. Представить же себя в грубом черном сукне без единого украшения его преосвященство просто не мог. Еще менее мог он поверить, будто ему всю жизнь придется провести подле одной единственной женщины, терпеть ее, возможно, несносный характер, видеть, как она каждый день читает псалмы, старится и, ко всему прочему, прячет волосы под уродливым чепцом.

Увы! Воля старшего брата была высказана столь решительно, что Лодвейк не осмелился возражать. И все-таки когда молодой человек глянул после обращения в зеркало, ему на язык пришли слова не подобающие ни достойному протестанту, ни столь же достойному католику. Простой полотняный воротник без всяких кружев, унылое сукно, шерстяные чулки и неуклюжие башмаки без пряжек были столь ужасны, что Лодвейк не узнал самого себя. Больше всего князю-архиепископу хотелось закрыть глаза и никогда их не открывать. В глубине души прелат пожалел, что не обратился в протестантизм лет пятнадцать назад, тогда, по давности пребывания в реформаторской церкви, он мог бы нарядиться в бархат или даже шелк пусть и темных тонов. Если бы не младшие братья Вильгельма Оранского, которые, как и всякие молодые люди, не питали пристрастия к проповедям и аскетизму, Лодвейку было бы совсем тошно. Каждодневные сетования двух принцев на неблагодарность Филиппа II и их взаимные клятвы сбросить испанское ярмо нагоняли на молодого человека скуку, а введенные в Релингене и Меце порядки погружали в тоску. Строгие законы против роскоши, запрет на проведение балов, музыкальных вечеров, уличных представлений и шумных застолий превратили княжество то ли во вторую Женеву, то ли в испанский монастырь. Лодвейк мог только вздыхать, по необходимости посещая проповеди пасторов, время от времени исчезать от бдительного внимания принцев вместе со своим другом и тезкой младшим Оранским и от души молить Всевышнего, дабы он образумил короля Филиппа и повелел ему отпустить племянницу домой.

Молитвы ли Лодвейка были тому причиной или донесения испанских лазутчиков, но его католическое величество понял, что слишком поторопился, сочтя Релинген своим. Получить вместо покорного княжества врага в собственном тылу было крайне неосмотрительно. И уж совсем неосмотрительно было иметь в Релингене пылающего ненавистью протестанта вместо юной правительницы, воспитанной при испанском дворе.

Духовник его величества был согласен с монархом. Королева Изабелла совершила непростительную ошибку. Его преосвященство полагал, что донна Инес должна как можно скорее отправиться в Релинген и вернуть заблудшее княжество в лоно истинной веры. Впрочем, «как можно скорее» по-испански вовсе не означало «быстро». Сначала донне Инес со всей торжественностью объявили, что служение Релингену делает для нее невозможным следовать своим склонностям и принять постриг. Затем принялись готовить к дороге. Его католическое величество лично отбирал свиту невестки, обдумывал подарки для старого принца, намечал маршрут, потратив не менее пяти недель на выбор между сухопутным и морским путем. В общем, когда через три месяца вдовствующая инфанта наконец то двинулась в путь, ее старый отец уже знал о первой одержанной им победе.

Когда запыленный гонец сообщил принцу о решении Филиппа отпустить Агнесу домой, старик затянул псалом «Явись, Господь, и дрогнет враг!», заставив придворных и Лодвейка петь вместе с ним. Лодвейк подчинился, хотя и подумал, что колокольный перезвон и торжественная месса Te Deum гораздо больше подошли бы моменту и уж во всяком случае были бы много красивее этого импровизированного богослужения. Однако следующее решение старшего брата поразило Лодвейка гораздо больше пения псалмов. Выгнав всех из комнаты и приказав принести вина, чего с принцем не случалось последние полгода, Релинген радостно хлопнул младшего брата по плечу и с самым довольным видом назвал своим сыном. Молодой человек поперхнулся. На какой-то миг Лодвейку показалось, будто на радостях сводный брат помешался, но уже в следующее мгновение правитель Меца понял, что имел в виду принц. Объединение двух ветвей дома Хагенау, объединение земель Релингена и Трех Епископств, создание новой державы и союз с протестантами Нидерландов и Германии — план старого политика поражал размахом и далеко идущими последствиями.

Бывший архиепископ в смятении чувствовал, что мысли несутся вскачь, а вино утратило всякий вкус. Он ощущал себя щепкой, которой играет бурный поток, когда только Всевышний может сказать, утянет ли этот поток жертву на дно, выкинет ли на берег или низвергнет в пропасть. Глаза принца Релинген сверкали и он деловито рассуждал, кому из пасторов поручить бракосочетание Агнесы и Лодвейка, кого из протестантских принцев пригласить к торжеству и как использовать богатства монастырей. Напрасно молодой человек пытался отыскать в словах сводного брата хоть какую-то брешь, напрасно надеялся обнаружить в рассуждениях принца хоть какую-то нелогичность — старый правитель знал ответы на все вопросы и не ведал сомнений. Когда Лодвейк робко заговорил об Агнесе, старик только отмахнулся, а когда напомнил о Вильгельме Оранском — расхохотался.