— Ответь же, выдашь али нет за меня падчерицу?

— Нет.

— Почему же? — растерянно пробормотал Марк Данилович.

Стоявшая уже у выхода боярыня медленно приблизилась к нему.

— Почему? Потому, что она — не пара тебе, — заговорила она, задыхаясь и низко наклонясь к лицу Марка, — потому, что ты — сокол и соколиху надо в подруги тебе; потому… потому что ты люб мне, соколик мой, и не уступлю я тебя ей, глупой девчонке. Вот почему, родной ты мой, милый сокол!

Она охватила руками шею Марка, покрыла лицо его поцелуями.

— С первого раза, как увидела я тебя, полюбился ты мне… Виновата ль я, что красавцем ты таким уродился, что не похож ты на других людей? Ах, родной, золотой! Пусть и я тебе полюблюсь хоть капельку. Полюби! Полюби!

В ее голосе слышалась мольба. Она продолжала осыпать боярина поцелуями.

«Вот оно, предчувствие-то злое, к чему было!» — мелькнуло в голове боярина.

Он высвободился из объятий Василисы Фоминишны.

— Оставь, боярыня, негоже… Люба мне Татьяна Васильевна и никто боле, — сказал он.

— Неужели это — твое последнее слово?

— Последнее.

— Смилуйся, родной, милый!

Василиса Фоминишна плакала.

— Ах, боярыня! Да, нешто сердцу прикажешь? Люба мне одна падчерица твоя и никто боле, и, коли отдашь ее за меня, вечно тебе спасибо буду говорить.

— Не отдам! — вдруг, выпрямляясь, крикнула Добрая.

— Грех тебе будет.

— Хоть сотня грехов, мне все равно! Не отдам! Я мучусь, мучься и ты. Да еще мало с тебя этой муки! У! Если б силы у меня были, кажется, взяла бы да и разорвала б тебя сейчас! — говорила боярыня, и лицо ее исказилось от злобы, губы побелели, в глазах сверкал злобный пламень.

— Вот ты какая!

— Да, вот я какая! Не отдам! Слышь, пока жива — не отдам! — и с этими словами она направилась к двери и вышла, не обернувшись.

Невозможно описать, что делалось в душе Марка Даниловича. Это была какая-то смесь разнородных чувств. Но преобладала тоска, глухая, давящая.

Он еще около недели пробыл в доме боярыни Доброй… Ни разу за все это время в его комнату не вошли ни Василиса Фоминишна, ни Таня. За Таней был установлен строгий надзор, чтобы она даже мельком не заглянула в комнату боярина.

Когда он уезжал, Василиса Фоминишна вышла его проводить.

— А где боярышня? Проститься бы надо.

— Она за работой сидит. Негоже девке с молодыми парнями прощаться, — услышал он суровый ответ от боярыни.

Марк Данилович поблагодарил ее за гостеприимство и помощь, но простился холодно.

Она проводила его злым взглядом.

Выходя за ворота, боярин посмотрел на окна терема, ожидая, не мелькнет ли там златокудрая головка Тани, но там никого не было.

31-го мая 1584 года погода была переменчивая. Ужасная гроза разразилась на рассвете. Проливной дождь чуть не затопил некоторые московские улицы.

— Эх, недоброе знамение! — перешептывался народ. — В этакий день великий и такая непогода.

А день был, действительно, велик: день венчания на царство последнего Рюриковича.

Но гроза пролетела. Солнце прорезало тучи ц сверкнуло тысячью блесков на дождевых каплях, повисших на ветвях деревьев, на крышах домов, засияло на маковках церквей и облило светом и теплом густую народную толпу на Кремлевской площади. И в самом храме Успения, и перед ним народа столько, что некуда яблоку упасть. И все еще и еще прибывают толпы. Теснятся, давят. Изредка слышатся отчаянные вопли, хриплые стоны, но все это покрывается гулом народным.

Загудели колокола.

Духовник государев, благовещенский протопоп Елевеерий, пронес в собор крест, венец и бармы: следом за ним боярин Борис Федорович Годунов снес туда же скипетр. Снесли и вернулись во дворец.

Народ ждал: сейчас должен проследовать царь.

Вдруг, как по волшебству, настала глубокая тишина: царь Федор показался. Облаченный в одежду голубого цвета, заставлявшую его лицо казаться еще более бледным, чем всегда, с неизменной улыбкой, с безучастным взглядом тусклых глаз, появился ведомый под руки боярами Федор. По сторонам шли окольничьи, в числе их был и Марк Данилович, позади — вереница бояр, блещущих расшитыми золотом одеждами.

В соборе уже все приготовлено. Как раз посредине возвышается «Царский чертог», на который ведут двенадцать ступеней, затянутых «червленым червцом», у западных дверей два кресла: для царя и митрополита, тут же скамьи для бояр. Вся. церковь устлана бархатом и камкой.

Прогремело многолетие, едва царь вступил в храм. Федор приложился к иконам, принял благословение от «мудрого грамматика» [44] митрополита Дионисия и сел на кресло. Сели и владыка, и бояре. Должно было произойти «великое молчание». Окольничьи, игумены и архимандриты разошлись по храму, увещевая народ стоять тихо. Посидев минуту, царь встал и за ним все.