Шрифт:
Вступление III
ПОЛЧАСА ДО ТЕМНОТЫ
ТРИНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ
Е. Рейн.
А впрочем, чушь, великие актеры, да и кино… там не в сюжете суть. А что касается меня, я так люблю Америку годов пятидесятых, сороковых — мужчины в темных шляпах, двубортные костюмы, кадиллаки, тяжелые, что ступки, телефоны, ковры, отели, гангстеры с кобурой под левой мышкой — что за красота! Какой она была — никто не знает, что стало с ней — придумал Голливуд, а называется кино «Мальтийский сокол». И этот фильм я видел двадцать лет тому назад, и не поверишь, где? В двухкомнатной квартире на Ордынке… Там жил, а ныне выехал надолго на кладбище Немецкое один теперь совсем забытый человек по имени Викентий Тимофеев. Был у него домашний кинотеатр… — Да, все ты врешь… — Вру, но не все, послушай… Когда-то в молодости он служил в посольстве киномехаником и получил в подарок — проекционный аппарат и три-четыре ленты, среди них и «Серенаду Солнечной долины», по коей мы тогда с ума сходили, три фильма Чаплина — «Диктатора», «Огни…» и «Золотую лихорадку» — самый великий фильм на свете и еще вот этот фильм — «Мальтийский сокол». Викентий Тимофеев, когда я знал его, чудил в литературе, правил бал. Он далеко ушел из кинобудки, стал основателем журнала «Детский сад», уговорил сильнейшее начальство вручить ему дошкольную словесность. В дому его, весьма гостеприимном, где всякий раз менялася хозяйка, толкались молодые претенденты на лавры Самуила и Корнея — ужасный, доложу тебе, народ! Кто без пальто в январские морозы, кто без ботинок в мартовские лужи, кто без белья под кроличьим манто — все сочиняли что-то быстро, ловко, случалось изредка, что очень хорошо. И некто там надиктовал на пленку за десять дней почти полсотни сказок, где воевали мыши да ужи. (Импровизатор — он был враг бумаги.) «Уж — это гад ветхозаветный, явно, но зашифрованный в дошкольном варианте», — заметил теоретик Тимофеев. Но, кажется, совсем не угадал — тот до сих пор живет на эти сказки… Уж там, уж сям, уже ужи в балете, уже ужи на кинофестивале, и даже он на форуме всемирном был удостоен Третьего Ужа, поскольку Первый и Второй достались какому-то ужасному акыну, но в этом наш ужист не виноват. Бывали там дельцы и дипломаты, посланцы азиатских территорий, (что лопотали по своим делам). Считалось шиком ящик коньяка втащить туда по лестнице щербатой, и потому полно девиц умелых и дошлых дам к Викентию ходило… Там жил и я, глядел кино и басни рассказывал в распаренном застолье, крутили эти фильмы день и ночь… Но Чаплин — что ж! Он — классика, а этот «Мальтийский сокол» — рядовой шедевр. Но почему-то он запал мне в душу, и полистал я старые книжонки и раскопал, откуда все пошло. Гроссмейстер Ордена Мальтийского когда-то в знак преданности в Рим отправил Папе фигурку птицы, ясно, золотую. Но в золоте ли дело? Дело в том, что в это золото оправили такие рубины, изумруды и алмазы, что даже Папа ахнул, прочитав письмо Гроссмейстера (пергамент сохранился). Но птица до святейшего престола не долетела. — Но была ль она на самом деле? — — Да, была. Была! Я думаю, Гроссмейстер не стал бы Рим дурить. И все, что он писал про эти камни, все было чистой правдой. И к тому же мальтийский адмирал признался, что выкупил себя и всю команду вот этим соколом, когда его эскадра (три корабля) попала к туркам в плен. Но все это историкам известно, а дальше романист присочинил, что, дескать, объявился он в России, добрался до Орлова Алексея… В романе сказано, что правнук Алексея, а вместе с ним и сокол объявились в Крыму при Врангеле, потом Стамбул, Париж… Об этом и проведала компашка авантюристов, рыскавших по свету, ну, предыстория была им безразлична, но сокола они добыть решили и переправить через океан. Тут, может, я сбиваюсь, так давно я все это увидел, и время действия, быть может, сорок первый или до того, когда союзники среди нормандских пляжей сто тысяч положили под стволы немецких раскаленных пулеметов, гораздо раньше, чем Георгий Жуков пробился к райху и занес приклад над головой с непобедимой челкой. Тогда-то вот в Сан-Франциско частный сыщик (играет Богарт) предложил клиентке прекрасной, словно ангелы распутства, свои услуги (это Ингрид Бергман). Клиентка молча выписала чек, и дело завертелось… Вроде кто-то ее преследовал. И в этот самый день, вернее, вечер помощник детектива был застрелен в густом тумане у реки. Полиция решила — это сыщик убрал собрата, но сыщик никого не убивал. Его подставила и чуть не погубила та самая клиентка. Вот она как раз охотилась за соколом мальтийским, и этот сыщик стал ей поперек. Случайно — он и сам не знал об этом. Запутанный сюжет, потом поймешь. Кончай свой кофе, закрывают зал, не то мы опоздаем… Здесь пропускаю ровно два часа… Стемнело, а туман еще сгустился. — Пойдем, подышим сумрачным предзимьем и, кстати, посетим мой переулок, тот самый, тот, Четвертый Барыковский, я не бывал здесь года полтора. Вот церковь обойдем, и сразу будет тот дом, где бедовал я девать лет. — Ну что, кино понравилось? — Да, очень! — Ты понимаешь, это сказка, особенно для нас, Шехерезада, но что-то бродит в ней на самом дне, какой-то образ, символ и намек… — Ты объясни, какой? — Ты помнишь кадр: помощник детектива в тумане ждет кого-то… Мы понимаем по его лицу, что этот человек ему знаком и он не опасается его. Но главное — туман, густой туман и люди — точно рыбы через воду… Вот крупное лицо усталой жертвы в намокшем барсалино набекрень. И вдруг мы видим, как в туман вползает неотвратимо ясный револьверчик… …И покатилось барсалино быстро в тумане роковом, потом пропало… — Я поняла тебя. Да, это главное, здесь ось, вокруг нее и вертится вся лента… — Постой, а где же мой старинный дом? Дом был на месте, только на ремонте. — Пойдем посмотрим, что там натворили. — Пойдем посмотрим… Вроде повезло, не слишком дело двинулось у них, еще не сломаны полы и перекрытья, и двери не забиты… — Так зайдем же… — Зайдем, зайдем… — А вот моя квартира на семь жильцов, теперь она пустует, вот комната на первом этаже. А под окном стоял жасмин могучий, и был он украшеньем бедной жизни все девять лет. Жасмин они срубили. Ремонт, неразбериха, переделка. Паркета нет, но есть еще обои и крюк с лепниной, на котором долго покачивался абажур — его я перевез из Ленинграда, из довоенных лет, он видел маму и отца, убитого под Нарвой, блокаду выдержал… Так, не споткнись, я спичкой посвечу. Ты не находишь, что-то есть такое, задуманное на далеком небе, что мы попали в эту вот квартиру, разбитую туманную пещеру? — Конечно, нахожу. Но так бывает всегда, они следят за нами и подбирают крап на узких картах и мечут без ошибки их на стол. 5
Чернышев мост в Ленинграде — башенный мост с декоративными цепями.
6
«Коза ностра» — «Наше дело» (ит.) — название одной из крупнейших итальянских мафий.
7
Последнее двустишие есть парафраза стихотворения Батюшкова:
Все Аристотель врет! Табак есть божество: Ему готовится повсюду торжество.ВЕНЕЦИЯ ЗИМОЙ
Было бы так легко вспоминать, если бы не хронология. С ней всегда какая-то дьявольская путаница, чья-то ухмылка. Поди, отличи 1966 год от 1968-го, или что-нибудь в этом роде. Есть, конечно, исключения — какой-нибудь 1953-й или, скажем, 1956-й ни с чем не перепутаешь.
Так вот, именно в этих неотличимых друг от друга 66–67-х годах мы вдвоем сидели в Летнем саду на берегу Карпиева пруда, лицом к Михайловскому замку.
Месяц (или, вернее, пленэр, погоду) вспомнить гораздо легче — ведь они действительно были — и был серенький с голубизной, уже вполне весенний балтийский день с ветром и нахмуренными тучками (кстати, почти всегда тучки эти благородно разбегаются, и часам к четырем дня — светло и солнечно). Такие дни для меня — из самых милых.
Так вот, мы сидели на скамейке, как всегда покуривали, считали, сколько осталось сигарет в пачке «Кэмела». В сумке у меня лежал выпрошенный накануне у итальянских друзей многогодичной давности номер «Лайфа», а там был один интересный фоторепортажик. Вместе стали перелистывать журнал. Вот здесь — страничек пять или шесть: «Зимняя Венеция». Все очень красиво, как и полагается в «Лайфе». Тут важно только то, как Иосиф смотрел на эти гондолы под снегопадом, старинные палаццо за сеткой холодного дождя, снежный колпачок на фонаре, белые кляксы на капоте допотопной «ланчи», ну и так далее.
Я вдруг почувствовал, что все это произвело на него гораздо большее впечатление, чем мной предполагалось. Ток прошел чуть сильнее, и некий предохранитель перегорел.
— Я это увижу, — сказал Бродский. — Запомни, что я сейчас сказал. Я буду в Венеции зимой…
Так все и случилось. Процесс Бродского, его эмиграция, Нобелевская премия, ежегодное зимнее паломничество в Венецию… Невероятно и закономерно. Рисунок его судьбы вычерчен по такому четкому и сильному лекалу, что линии нигде не кружат, не юлят, не обрываются. Нечто вроде Аппеллесовой черты. Верность себе, своему дару неизменна и в его жизни и в его поэзии.
Над ним всегда как бы простиралось облако его судьбы. У других была биография, жизнь, а у него судьба. Его тянула и вела сила, от которой он не пытался увильнуть. Ни увильнуть, ни избежать, ни предрешить. Ему суждены были огромное пространство и огромный разгон.
Трудно писать о нем в прошедшем времени. В последнее время мне чаще вспоминается наша встреча после шестнадцатилетней разлуки.
В 1989 году я впервые прилетел в Нью-Йорк. В аэропорту Кеннеди долго получал свой багаж, и, наконец, отметив паспорт, пошел по долгому коридору в зал ожидания и обвел взглядом толпу встречающих. Иосифа не было. Я растерялся, понятия не имея, как и куда мне теперь добираться. Все-таки побрел вперед. И вдруг услышал голос: «Женька, ну куда ты смотришь? Я здесь».