Иуда внимательно вглядывается в Иисуса. У него действительно очень усталое, тяжелое лицо. Пришла очередь Иуды говорить.

– Сны? Что они значат? Я не знаю, - произносит он. - Я иногда вижу один сон. Это дом моих родителей, моей семьи. Все комнаты полны людей, и они меня раздражают. От них некуда спрятаться. Я вижу своего отца - таким, каким я его запомнил, и вижу себя - таким, какой я есть сейчас. Я уже старше его, но в том сне мы все равно остаемся отцом и сыном. Старый сын еще молодого отца. Между нами происходит спор. Возможно, из-за гостей во всех комнатах. Спор, какой бывает между близкими людьми. Готовые отдать друг другу многое, они вдруг не хотят поступиться пустяком и скорее умрут, чем согласятся. Так мы спорили с отцом, не желая уступить друг другу. Тогда отруби мне голову, сказал я ему. И мы идем искать подходящее место для этого. Но все комнаты заняты людьми, и мы идем мимо них в поисках свободного места. И вот, мы входим в пустую комнату, я кладу свою голову на стол и думаю: теперь он отступит, деваться ему некуда. А через мгновение я с изумлением понимаю, что мой отец отрубил мне голову. Боли нет. Я вижу собственную голову и чувствую только изумление. Он это сделал.

Иуда хмуро усмехается.

– Однажды в Дамаске я встретил одного базарного прорицателя. Я рассказал ему этот сон. Его ответ сводился к тому, что моему отцу грозит опасность. К тому времени мой отец уже двадцать лет лежал в гробу. Этот прорицатель еще кое-что мне нагадал… - Иуда на мгновение замолкает и смотрит на Иисуса, словно решая что-то про себя, и затем произносит, - но это не имеет значения. Прорицатель ведь не стоил тех денег, которые я ему заплатил.

И опять наступает долгая пауза. Им не нужно заполнять время словами, они оба умеют молчать.

Декабрьское небо в последние дни иудейского месяца Кислев затянуто завесой черных туч.

Иисус начинает говорить, медленно, почти с видимым усилием выдавливая из себя фразы.

– Жизнь кажется самым естественным занятием. Жить… это умеют даже дети. Но иногда на жизнь не остается сил. Тяжело слушать… говорить… даже дышать трудно. Я изнемог на дороге. Мои руки пусты, - он поднимает свои ладони, словно удостоверяясь в справедливости своих слов, - почти пусты. Осталось выпустить из них жизнь. Иуда, здесь нам придется расстаться. Я хочу остаться один. Я пойду туда, в горы. Сейчас.

Иисус встает, за ним Иуда. Он еще ничего не понимает.

– Прощай, - Иисус коротко обнимает ошеломленного спутника и разворачивается, чтобы уйти.

– Постой. Не хочешь взять с собой еды, денег?

– Нет.

– Попрощайся хоть с Матфеем.

– Передай ему мою благодарность.

Иуда при всей его черствости поражен таким расставанием.

– Я буду ждать тебя здесь, - кричит он вслед Иисусу.

Не оборачиваясь, Иисус поднимает руку и машет ею. Это можно принять за согласие или считать прощальным жестом. Иуда стоит у ворот таможни и долго смотрит вслед Иисусу. Тот медленно удаляется по караванному тракту на север. Он уходит в противоположную сторону от Магдалы, по направлению к которой умчался вчера Иоанн, пересекает речушку, стекающую с Галилейских гор, и движется к Хоразину, лежащему у подножия этих самых гор. Там, еще дальше и выше расположен город Мерон, знаменитый гробницами основателей фарисейства Гиллеля и Шаммая. А за ним безлюдные вершины. Очевидно, Иисус направляется именно туда. Иуда почти уверен, что видит его в последний раз.

 П Е Т Р

“Было начало начал. Было доначало начала начал. Было предначало доначала начал начал. Не было ничего. Не было имен. Только шорох безымянного небытия. Небытие изрекло себя: “Небытие”. И тотчас стало сущим, стало бытием. Бытие оглянулось вокруг и нашло только себя. Бытие позвало: “небытие”. Но назвало сущее, назвало самое себя. И поняло бытие, что не может вернуться к тому, из чего вышло. Ибо бытие могло быть в сущем, а небытие не могло быть. “Небытие” не есть небытие. “Небытие” есть имя сущего. Истинно, небытие не может быть названо “небытие”, ибо небытие без имени”.

Матфей сидит в трапезной и читает греческий свиток из сумы Иисуса. Александрийский переводчик снабдил манускрипт краткой преамбулой о том, что эта книга из страны серинов на далеком востоке, где производят тончайший шелк из нитей бабочек и благородную посуду не толще яичной скорлупы.

Напротив него, опершись на локоть, возлежит Иуда и просматривает свои бумаги, которые он хранит в эбеновом пенале. Вот уже две недели они живут вдвоем после того как сначала, даже не попрощавшись, исчез Иоанн, а за ним Иисус. Юноша спешил к больному отцу, это было понятно и простительно, но неожиданный уход Иисуса выглядел странным. Иуда лишь передал благодарность его и сказал, что Иисус ушел по личным обстоятельствам на север. В какую бы дорогу не собирался человек, на север или в любую другую сторону, он имеет обыкновение брать с собою самые необходимые и дорогие ему вещи. Куда можно идти, оставив все до последней полушки?

Матфей возвращается к чтению манускрипта.

“Было начало начал. Было доначало начала начал. Было предначало доначала начал начал. Не было ничего. Не было имен. Только шорох безымянного небытия. Небытие изрекло себя: “Небытие”. И тотчас стало сущим, стало бытием. Бытие оглянулось вокруг и нашло только себя. Бытие позвало: “небытие”. Но назвало сущее, назвало самое себя. И поняло бытие, что не может вернуться к тому, из чего вышло. Ибо бытие могло быть в сущем, а небытие не могло быть. “Небытие” не есть небытие. “Небытие” есть имя сущего. Истинно, небытие не может быть названо “небытие”, ибо небытие без имени.

Бытие назвало себя: Я. И услышало: Ты. Разве нас двое, удивилось бытие. И ответило само себе: конечно, двое, ведь я с кем-то говорю. Я узнало себя и говорю как с Ты. Если бы Я было только Я, Я не знало бы себя, но было как небытие. Истинно: чистое Я невозможно произнести, ибо Я не имеет имени. Истинно: чистое Я и небытие – одно”.

В памяти Матфея всплывает его первая встреча с Иисусом. Тогда за ужином учитель говорил именно об этом, а он сожалел, что не имел возможности это записать. Иисус говорил, что Святой Дух - один на всех. Всякая душа исходит из него при рождении и возвращается в него после смерти. Это изумительно и прекрасно. Но смерть остается смертью. Человека не пугает вечность позади него, его пугает вечность впереди него. Думая о далеком прошлом, о своих предках, он не приходит в ужас от того, что его еще там не было. Он приходит в ужас, думая о будущем, о потомках, среди которых его уже не будет. И учитель это хорошо знал. Он говорил, что человеку не достаточно одной истины. Ему еще нужно освободиться от человеческого. Но многим на это не хватает всей человеческой жизни. И, пожалуй, им не хватит и трех жизней. Человек хочет жить. В сущности, это его единственное желание. Он согласен даже на ад, если там есть жизнь. Небытие ему страшнее всего.