Вчера чуть не подрался с Валетом: тот заставлял пить, а ему не хотелось. Валет кричал:

— Думаешь чистеньким ходить? Так уже обвалялся, никуда от нас не смоешься? Мотали мы таких. Колонию забыл? Кто ты, забыл?

Нет, этого он не забыл. Валет — плюгавая гнида, а пакости в нем — через край. Сидел несколько раз и все не успокаивается.

У Валета бескровное, без выражения, расплывчатое лицо. Ему двадцать один год, но дашь и тридцать пять…

Он зачем-то осмаливает огнем от спички мундштук папиросы прежде чем раскурить ее. Гундося, паясничает:

— Я покинул преступное царство, а мне не создают должных условий зизни…

Валет умышленно коверкает слово «жизнь». Сбросив с колен Зинку, возмущенно выпрямляется:

— Заставляют работать лопатой, а мне это медициной запрещено…

Валет склонен к «загадочности». Так, недавно, объявив себя главой шайки «Голубое кольцо», он приказал своим подданным на указательном пальце вытатуировать кольцо.

Шеремет и здесь не подчинился:

— Я не в твоей шайке и не собираюсь в ней быть.

Валет, надвигаясь тощей грудью, грозил:

— Все пальцы обрежу, в помойку выброшу!

Видно, надо отсюда податься куда-нибудь подальше, иначе пропадешь!

На секунду возникло лицо Лешки. Смотрит с осуждением и надеждой. Такая славная, непримиримая к неправде… Нет, плохой он для нее. А обманывать не станет. Кого-кого, а ее не станет… Лучше уехать… Может быть, так приблизится к ней…

С Лешкой стряслась беда: залезла в главном корпусе на громадный омылитель, очищать его; на аппарате лежал патрубок с фланцем, ей показалось, что он наглухо закреплен. Взялась за него рукой, чтобы держаться, потеряла равновесие и полетела вниз. Сильно ударившись головой и правой нотой сначала о стремянку, потом о выступ омылителя, она, может быть, именно благодаря этому и спаслась: удар как бы расчленился на три, с каждым новым уменьшая резкость.

Григорий Захарович, обернувшись на шум, увидел ее уже на цементном полу. Подбежав, стал ощупывать голову, руки, ноги.

— Ну что ты, Красная Шапочка, разве можно такие виражи делать? Что ты?

Когда он притронулся к правому колену, Лешка невольно застонала, но, собрав силы, приподняла голову:

— Пустяки.

Альзин осторожно взял ее на руки, понес к медицинскому пункту, успокаивая, как маленькую:

— Ничего, ничего, деточка, сейчас йодом тебя смажем, пойдешь вечером на танцы. Больно?

— Очень, — призналась Лешка жалобно, с трудом приоткрывая побелевшие губы.

Нет, йод не помог. Нога стала вдвое толще, приобрела зловещий сине-зеленый цвет. В больнице, куда отвезли Лешку, она пролежала двенадцать дней. Перелома не было, но рваная глубокая рана не сразу затянулась. Правда, на седьмой день Лешка уже смеялась и заявила Потапу, пришедшему с Верой и Надей, что присмотрела в магазине, еще до своего полета, мотоцикл.

— Люблю скорость! — пояснила она свое желание купить мотоцикл.

— Да уж видели, что любишь, — добродушно буркнул Потап.

Вообще посетителей у Лешки в эти дни множество. Вот не предполагала, что ее падение вызовет такой переполох. Кроме родителей и Севки, приходили Анжела, Аллочка Звонарева, Валентина Ивановна, Панарин.

А Лешка все поглядывает на дверь палаты, словно ожидает еще кого-то, В дверь неловко входит Шеремет, неуклюжий, в белом широком халате не по росту. Еще издали, разыскав ее глазами, спрашивает:

— Летчица здесь лежит?

Лешка вспыхнула от радости: пришел-таки!

— Здесь, здесь, — откликнулась она. — Садись вот на стул. А у меня сегодня уже были ребята… Садись же…

Шеремет присаживается на край стула. И вдруг… Нет, не может быть! Да, она не ошиблась — от Виктора попахивает водкой Совсем немного, но попахивает. От ее радости не остается и следа. Лицо бледнеет, глаза становятся холодными.

— Ты меня ни капельки не уважаешь! — гневной скороговоркой произносит она.

Шеремет сразу понял, в чем дело.

— Да я один глоток… Ребята затащили…

Превозмогая боль, Лешка садится. Смотрит на Шеремета непримиримо.

— Уходи! — требует она. — Такого я не хочу видеть!

Шеремет поднимается, ошеломленный этим взрывом негодования, пятится к двери.

— Я попрощаться… Уезжаю навсегда… Не сердись… — И исчезает.

А Лешка, уткнувшись в подушку, ревет. Ревет долго, растирая кулаками слезы. И все же решает, что поступила правильно, что нельзя мириться с таким безобразием, особенно если человек тебе не безразличен.