«Что слова? Наговорить можно с три короба: и оправдать что угодно, и объяснить что угодно. Воротить ничего нельзя. Самое верное, слушать, вслушиваться. Из ниоткуда ничего не берется — все происходит из нашей природы. И в том гармония. И трагедия гармонии. Потому что мы природу нашу — что мы с ней сделали… Это надо слышать. А слова?..»

Так высказался он со сцены, когда его затащили на дискуссию в Дом композиторов. Больше ему не предлагали выступать с речами. Но зато не было отбою от приглашений поиграть вместе. Музыкальная жизнь бурлила, то и дело возникали, сходились и снова распадались новые группы. И удивительное дело, звали его самые молодые и дерзкие. Уговаривать себя он не заставлял.

— Играть со старперами, вроде меня самого, — говорил он, — какой интерес — не джаз, а прошлогодний снег… В вашем поколении мало серьезных музыкантов — одни гении. Ноты читать не умеют, а растопырят перья, как павлины, — не подходи. Колются или поддают, вроде Ивлева твоего… Зато мальчишки, эти о музыке больше думают, чем о себе. Да и грамотные они: я уже и таких встречал — дай ему партитуру, он по нотам с первого раза сложную вещь сыграет, будто с утра ее разучивал. Об импровизухе нечего и говорить, чисто делают.

Отец выступал с самыми сумасшедшими из новых, разъезжал по Союзу. И мальчики эти, ни на кого из моих прежних друзей не похожие, приглашали его наперебой. Видимо, они находили общий язык. Мы с Ивлевым слушали несколько раз: лихо получалось у них. И это было главное. Наконец-то отец смог раскрутиться на полную. И он играл с ними — молодыми и беспощадными — на равных, сколько здоровья хватало.

Одну и ту же историю — след в сердце, — можно рассказывать по-разному, меняя оттенки и настроения, и, казалось бы, их исчерпать. Но воспоминания — блюз. Вспоминая, каждый раз слышишь все иначе, и каждый раз выдаешь это по-новому, сколько бы ни приходилось повторять.

Проходит время, и тема звучит как чужая. Она преображается. Возникают, проявляются бесконечные оттенки. Интонации меняются коварно и незаметно. Есть в этой неизменной обновляемости сходство с принципами джазовой импровизации. Тема хорошего солиста никогда не наскучит. Вот в чем секрет молодости традиционных блюзов, родник бесчисленных тенденций: и Bebop, и New Thing, и Jazz Rock. Проживание воспоминаний изменяет не только отношение к ним, но и манеру исполнения. Видение отодвигается в тишь. Не звучат забытые голоса. Милые образы уносит мертвая вода Эридана. Туман опускается над зелеными лужайками. Гаснут фрагменты. В памяти остается слившийся образ детства — солнечная полоса.

Сколько ни вспоминай, не сходятся концы с концами. Трещит ложная логика событий, не поддается объяснению картина бытия. С нами ничего не случается, но все время что-то происходит. И мерещатся иррациональные законы… Законов нет. И принципов не так уж много. До старости нами правит детство.

Однажды отец сказал:

— Твой дед мальчишкой от семьи начисто отпал. Задвинулся на революции — она была для него главное дело… А я в семнадцать от матери убежал. В Киеве гастролировал одесский джаз. С ними я и подался. И пропал.

Он скитался по городам, вокзалам, ночевал на сдвинутых стульях в пустых ресторанах. Играл. Снимался в кино. Смеялся над официозом, над джазом Дунаевского, сидел за пропаганду буржуазного искусства, искупал вину кровью в штрафном батальоне, воевал с немцами и со своими за свободу, за жизнь, за право играть. И играл. Он играл, что хотел. Только то, что хотел. И расплачивался по самому крутому счету. До старости, до самой смерти вела за собой моего отца, беглеца жестокого, волшебная дуда.

— Извлекаю-то звуки я для себя, но при этом очень хочется, чтобы слушали. Ведь так?.. Деревья на землю роняют плоды, — он посмотрел на меня. — Думаю, что и ты прорастешь.

Мы сидели с ним в баре, на неудобных табуретках за стойкой. Был вечер после премьеры. С актерами мы зашли к отцу, чтобы обмыть постановку. Зеленоглазая наша актриса сидела напротив, и они рассматривали друг друга. Она взгляда не могла отвести от старика. Я видел, как он ей нравился.

— А тебе не кажется, — наконец обернулся он ко мне, — что твоя жена чем-то похожа на Машу или на мать?

— Все повторяется, папа?

— Нет, сынок, — продолжается.

Осенью опять он играл в небольшом кабаке и аудиторию не искал. Но его тянуло в другие города — на гастроли отец ездил с удовольствием. И, если звали, не ломался.

Последний раз он позвонил матери из Риги, сказал, чтобы она утром встретила его на Варшавском вокзале, — хотел поговорить. Видимо, ему не терпелось что-то важное сказать, но он не стал по телефону.

Она рассказывала: