— Куда?

— Все равно… В Тарту.

— Найдут.

— Пусть! Я армии не боюсь, но и они тоже должны понимать, что я к ним не просился. Если возьмут — пусть пеняют на себя.

— Да, повезет им с тобой, я чувствую, — согласился он. — Огребут подарочек.

— Вот и Маше жизнь испортил, — сказал я и почувствовал, что неожиданно захмелел.

— Ну, это еще как посмотреть. Может, она вашу любовь как лучшие дни вспомнит, — и он подмигнул мне. — Что думаешь?

Мы оба рассмеялись нехорошим мужским смехом. И сразу сделалось легко, словно бы снежным воздухом повеяло из окна.

— Затопи печку, — сказал отец.

— Дымить будет.

— Ну и что!

Я разломал во дворе пару ящиков из-под картофеля, принес тонкие досочки и прихватил по дороге в дворницкой несколько поленьев. Огненные блики побежали по стенам, перекинулись на портьеру, осветили корешки книг. Книги покрылись слоем пыли. Я давно к ним не подходил. С тех пор, как сделался писателем.

— Скажи, невесело иметь неудачника отца?

— С чего ты взял?

— Не виляй.

Я задумался. Я ответил так, чтобы он поверил:

— Что считать неудачей?

— Может, ты и прав…

Он отвернулся. Подошел к окну, отдернул портьеру. Провел пальцем по запотевшему стеклу. Закурил.

— Читаешь без разбору. Смотри, не свихнись: в странном мире живешь. Может, тебе армия мозги вправит?

В тот день я не помню ни снега, ни дождя. Было сухо, ясно и холодно. Мартовская лыжня выводила на крутой склон, сворачивала за кусты и стекала вниз, накатанная и тугая, делала поворот возле черной поленницы у кромки льда и убегала сверкающей струной через белое озеро к зеленым соснам на том берегу.

Мама выехала из леса и окрикнула меня. В шерстяном костюме, в солнечных очках, с лицом, потемневшим от загара, стройная и сердитая на локоны, выбившиеся из-под шапочки, — она выглядела на тридцать.

— Здесь нельзя, — закричала мама. — Не смей спускаться!

Выбросив снег веером на развороте, она остановилась рядом, воткнула палки и сняла варежки.

— Не видишь разве — поленница.

— От конца спуска до нее метров двадцать.

— Поворот у тебя не отработан, а плугом там нельзя.

— Попробовать?

— Перестань… Пойдем. Но я уперся.

— Надо как-то поступить, ма… Я ведь мужчина?

— Учись обходиться без глупостей.

— Глупости делать — тоже надо уметь.

— Как твой отец, да?

Лучше бы она этого не говорила. Окинув взглядом сверкающие небеса, я оттолкнулся, объехал кусты и заскользил вниз. Сразу засвистело в ушах, легкие самшитовые палки откинуло назад.

Склончик-то не по мне, — метнулось в голове, — крутоват…

Снижая центр тяжести, я почувствовал вату в ногах.

Присел.

Можно лечь… Последнее средство!

Но удержался и уже начал разгибаться и палки подбирать под себя, когда лыжи подкинуло, — перед площадкой, которую я наметил для разворота, оказался трамплин, — пролетев метров пять, на оставшихся я развернуться не успел. Мелькнули серые торцы. Я выставил руки, отклонился на сколько мог…

Домой мы возвращались молча. Мама хмурилась. Я прихрамывал и, проваливаясь по колено в снег, тащил на себе обломки лыж. За всю дорогу она не обронила ни слова. Она уважала во мне мужчину — глупости делать я умел.

Перед концертом отец спал на кушетке, закрыв газетой лицо, в брюках, которые я ему отгладил. В печке гудело пламя, в полумраке алые всполохи плясали на потолке. Качались тени. Ровное похрапывание отца создавало уют.

Днем было хорошо и просто. Снимала напряжение, спасала пестрота исчирканного листа на ореховой крышке стола. Но убывал свет, вечер опускался, как темный занавес. И в сумерках приходило невнятное беспокойство, мучительное, как и всякая неопределенность. Наконец я собрался с духом и поехал в деканат.

Ивлев и Маша явились одновременно, у подъезда встретились. И мы отправились гулять. На улице было слякотно, странный снег мелькал вперемежку с дождем. Туфли промокли, из правого ботинка хлипким фонтанчиком брызгала грязь. Снег падал на непокрытую голову — белая шапка пружинила на волосах. Ивлев молчал. Трое, мы долго шли по набережной Фонтанки, толкались неловко на узком тротуаре, то и дело уступая дорогу друг другу. Наблюдали, как на том берегу самосвалы разгружаются через парапет и сброшенный снег тонет в черной воде.