— Ощущение было, будто я возвращаюсь. Или он возвращается. И я опоздала… Эти ноты и приемник он завещал тебе.

Я не знал нотной грамоты, но мой друг Володя Ивлев, длинный худой саксофонист в очках, сказал:

— Это блюз.

— Очень хороший блюз, — сказал Ивлев, внимательно рассматривая меня сквозь очки. — Никто не мог сыграть его так, как он. Это был класс.

— Володя, у него легкие были больные, — вмешалась моя мать. — Какой класс, о чем ты говоришь… Он уже не мог хорошо играть.

Володька пожал плечами. На белой бумаге, сверху, над нотными линейками стремительно разбегались мелкие кривые буквы: «Блюз жестяных крыш».

— Традиционная вещь, — скучным голосом профессионала пояснил Ивлев. — Двенадцать тактов.

— Это мучительная смерть? — спросила Маша.

— Надорвался на концерте. Играл на полную катушку и… Такое случается со старыми саксофонистами.

— И никто не помог! — тихо ахнула она.

Он был в купе ночного поезда один. Никто не услышал.

— Это могло случиться в любую минуту. Он всегда был один, — сказала моя мать.

Был холодный октябрьский вечер. Мы сидели в тесной мансарде, на шестом этаже. Там стоял на окне радиоприемник, в старом футляре поблескивал осиротевший саксофон. Ивлев ладонью гладил его выпуклые бока. Он был учеником отца, инструмент переходил к нему. Мама курила и, не докурив, бросала в пепельницу окурки в губной помаде. Рядом с ней у окна стояла хрупкая усталая женщина. Она прилетела из Москвы, куда должна была вернуться ночным самолетом. Это была замечательная женщина, но я никогда не понимал, какая она.

Я только знал, что вот она стоит рядом. Этого мне хватало.

— Берегите его, Маша. Он такой безалаберный. А вы очень славная. Будьте счастливы, дети, — сказала моя мать.

«В жизни много разных казусов и сантиментов, — говорил мне отец. — Они кажутся ложными. Но верь. И живи с ними…»

Мать давно не принимала его всерьез.

Я посмотрел на них, на мою мать и на мою милую, и вдруг испугался чего-то. И понял — они поразительно похожи.

Мы спешили. Я отвез ее в аэропорт. В суете я не мог ничего рассмотреть и запомнить. Только зарево вечерних огней, всполохи в облаках, да огненные выхлопы авиамоторов.

Не так давно я был в Москве. Навестил Машу. Вечером мы пили чай. Дочка разбрыкалась в кровати — попка кверху. Маша уложила ее на подушку, поправила одеяло, погасила свет. И мы вышли из детской. Уселись за овальный стол в просторной комнате, где продавленное вольтеровское кресло и цветной телевизор. За громоздким столом мы пили чай и разговаривали.

Она опять почему-то была в голубом домашнем платье, том самом, сшитом во время беременности. Девочка с потемневшими волосами, с младенчества усвоившая трудную науку ни при каких обстоятельствах не падать духом и не подавать виду, что бы ни случилось, не выдавать своих чувств, как будто было что-то главное или очень важное в этом умении владеть собой.

Свекровь она спровадила в театр или в консерваторию, я толком не понял. Позвонил муж со службы, обрадовался, что я здесь, у них, пообещал после совещания сразу приехать. Я молча давил ложкой лимон и тупо размешивал сахар в стакане, — он шевелился в серебряном подстаканнике. Я был вымотан хождением по московским редакциям, не хотел думать, пялился в телевизор, предварительно выключив звук.

Маша сидела напротив. Чай остывал в растрескавшейся чашке кузнецовского фарфора, которую подарила ей моя мать.

— А ты знаешь, когда у нас все началось? — вдруг спросила она.

— Ну? — вяло заинтересовался я.

— Помнишь, тогда в пятом классе ты подговорил Удалова и Кузю меня отлупить. А потом сам же и рассказал, признался?

— Ну, что ты мелешь, Машенька. Побойся Бога, что ты плетешь! — лениво возмутился я.

— Ну, как же, я ведь помню.

— Да ничего ты не помнишь, Я подговаривал Володьку Ивлева, а не Кузю. А он отказался — видишь ли, ему это все показалось неблагородным.

— А потом?

— Потом они сами к тебе на улице пристали. Из-за промокашки. И я тут случился. Страшно обрадовался, что такая пруха. А потом струсил: все-таки четверо!

— Действительно струсил?

— Ну…

— Так ведь ты дрался? — не поверила она.

— Дрался-то я, дрался — но с двумя. Да и то вышло случайно: думал, Серега Удалов там один… С тобой.

— Потому и примчался?

— Потому.

Она задумалась на мгновенье, и прядка ее непослушная свалилась с виска.