– Досталось мне крепко. Ругали все, кому не лень, особенно москвичи, – рассказывал Гена. – Дескать, что это за герой – бывший зэк, да как его в общежитии в одну комнату с молодыми рабочими поселили… Эстеты хреновы. Я им говорю: все так и было, как в рассказе написано, я сам в этой комнате полгода жил! А они опять за свое: столько вокруг чистого и прекрасного, а ты героев в задрипанной общаге ищешь. Ну, ничего, я свою силу знаю! Как писал, так и буду писать.

– Сессию-то сдал? – спросил я.

– На трояки. Теперь и "степку" не дадут. Ладно, хоть "хвостов" нет, и на том спасибо. Да там предметы такие – хрен с налета сдашь. Прихожу я к Кедрову на зачет, а он давай ко мне приставать с народным фольклором. А я фольклор даже с похмелья не учил. Ну, думаю, сказки и сказки, что там мудрить? И начал ему что-то про Колобка рассказывать. Так Кедров меня чуть с зачета не выгнал.

Гена был сиротой, с шестнадцати лет мотался по общежитиям, стройкам и "шабашкам". Вынес из этих "университетов" тоническое заикание и жизненный опыт, который в столице, понятно, днем с огнем не найти. Пару семестров отучился в Барнауле – в педагогическом институте. А в 27 лет вдруг решил поступить в Литинститут. Захотелось рассказать о жизни, которую он так хорошо знал, пусть даже и не с самой приглядной ее стороны. Написал пару-тройку рассказов, их опубликовали. А дальше все получилось как бы само собой: творческий конкурс, приезд в Москву, поступление, семинар.

Мы с Геной были знакомы ровно пять лет – пока он учился в Литинституте. Я приезжал на очередную сессию, первым делом заходил в знакомую комнату на пятом этаже – и заставал примерно такую картину: за столом сидит Гена, рядом – только что прилетевший с Сахалина Витя (пару раз наши сессии совпадали), тут же Юра Кабанков, Витя Голубев, Сережа Ионин и другие.

– Ну, вот еще один подарочек явился! – восклицал Гена, едва лишь я возникал на пороге. Это была его коронная фраза…

В 1980 году я задержался после весенней сессии (ждал денег на обратный билет). Москва готовилась к летней Олимпиаде, в общежитии Литинститута срочно меняли обои и завозили новую мебель: на третьем этаже, где обычно живут заочники, предполагалось поселить журналистов. Я перебрался к Генке на пятый этаж. Вечерами мы вели разговоры о том, о сем и мечтали о славе.

– А не написать ли нам юмористическую повесть? – предложил однажды Гена.

– Почему именно юмористическую? – спросил я.

– Потому что ее легче напечатать, – ответил Гена, не задумываясь. – Ты в "Литературной учебе" повесть Славки Лецика читал? "Петух с глушителем" называется? Вот такую примерно вещь мы и напишем.

Повесть я читал. В том же восьмидесятом довелось мне встретиться и с автором – на совещании молодых литераторов в Благовещенске. Вечером хорошо посидели в редакции газеты "Амурский комсомолец", где В. Лецик в то время работал ответственным секретарем. Правда, я не уверен, что он меня вспомнит при встрече. У творческой интеллигенции вообще память дырявая, сколько раз в этом убеждался. Иной не то чтобы имя – фамилию, и ту при встрече вспомнить не может. Ладно, хоть я подобной амнезией пока не страдаю.

– Мне, может, уже завтра домой ехать. Стоит ли начинать? – засомневался я.

– Еще как стоит, – успокоил Гена. – У меня для таких вещей стиль тяжеловат, да и с юмором, знаешь, слабовато. А вместе у нас неплохо получится.

Я согласился. Повесть мы решили назвать "В объятиях Венеры". Сюжет ее прост. Это история о провинциальном альфонсе по фамилии Дюндик, который приезжает в Москву и ради столичной прописки начинает ухаживать за дочкой известного писателя Льва Львовича Лимонова. Чем там у них дело кончилось, я до сих пор не знаю, поскольку успел написать всего два авторских листа (из трех). А вот откуда взялся Дюндик – могу сказать абсолютно точно: эту редкую фамилию я позаимствовал у одного из студентов Владивостокского медицинского института, в котором когда-то учился. С тех пор осталась у меня эта вредная привычка – давать своим литературным героям реальные либо слегка измененные имена.

В течение двух недель каждый день для меня начинался примерно одинаково. С утра Гена уходил клеить обои и таскать мебель (он числился в общежитии разнорабочим), а я садился за допотопную "Москву" и начинал гнать сюжет по проложенной колее. Часов в пять появлялся Гена и просматривал написанное за день. Мы обсуждали очередные главы, пили чай вприглядку и ложились спать. А утром все повторялось сначала.

Потом пришли деньги, и я улетел в Благовещенск. А Гена дописал повесть и… отдал ее на кафедру творчества как свою дипломную работу. Сказать мне об этом он то ли забыл, то ли постеснялся.

Через год я снова приехал в Москву. Поздно вечером в комнату, где я жил вместе с другими заочниками, вошел Гена с бутылкой "Шампанского" в руках. А дальше – по Пушкину: "Вошел – и пробка в потолок!" В литинститутском общежитии это обычное дело.

– Закончил я институт, – сказал мне Гена, заикаясь больше обычного. – Сегодня дали диплом, п-представляешь? Пойдем, Сережа, ко мне, там т-такая компания… Посидим… Ну, Серега?.. П-пойдем!..

Я отказался.

Я знал, почему так сделал. Знал это и Гена. Сейчас бы я о той повести и не вспомнил, а тогда – как заклинило. Было обидно за Генку: что же он за пять лет-то десяток рассказов для диплома не смог написать?

До сих пор помню его взгляд – долгий, щемящий.

Потом Генка ушел. Вот и все.

С тех пор прошла четверть века. Все мои попытки отыскать Давыдова так ни к чему и не привели. Ничего о нем нет и в Интернете, одна лишь фамилия в списке выпускников Литинститута за 1981 год.

Я даже не уверен, жив ли Генка, или его уже нет. И честно говоря, сомневаюсь, что когда-нибудь смогу узнать об этом.

Примечание 2011 года. Через тридцать лет, окольными путями, мне удалось узнать в общих чертах о судьбе Г.Давыдова. Последние годы он жил в Барнауле, работал, где придётся, вплоть до сторожа на кладбище. И ничего не писал. Во всяком случае, в Алтайской писательской организации ни об одной публикации Г.Давыдова мне узнать не удалось. Свою жизнь Гена закончил трагически: в ноябре 2007 года его убили.