Она взяла Костю под руку и почти насильно втащила в гостиную. Алексей танцевал, небрежно повертывая Шурочку, заставляя обегать вокруг себя, приподнимая ее на воздух. Шурочка, оживленная, раскрасневшаяся, с распустившимися локонами, старательно выделывала па вальса.

— La valse est finie,{240} — закричал Алексей и, обмахиваясь шелковым платочком, прошел мимо Кости, не взглянув на него. Заиграли па-де-патинер. Мария Петровна толкала Костю:

— Ну, иди же, медведь косолапый!

Костя вышел на середину комнаты, оглянулся и подошел к Шуре. На молчаливый его поклон Шура сделала гримаску:

— Разве вы танцуете?

Костя еще раз молча поклонился.

Шура нехотя встала. Молча прошли они первый круг.

— Вам нездоровится? — спросила Шура и улыбнулась.

— Нет, ничего, — бормотал Костя, — почему вы думаете?

— Вид у вас мрачный, и Алексей Петрович говорил.

Они еще помолчали.

— Как вы сбиваетесь с такта! — промолвила Шура. — А кто из барышень вам больше всего нравится сегодня?

Костя промолчал несколько секунд, будто не слышал вопроса, и потом, совершенно неожиданно, сказал:

— Вы мне нравитесь.

Шурочка посмотрела на него насмешливо.

— Вот не думала. Каким вы комплиментщиком стали!

Они прошли еще круг молча.

Шура промолвила «мерси» и хотела сесть.

Костя задержал ее руку и сказал, запинаясь:

— Зачем вы, Шурочка, зачем?..

— Что зачем? Спасибо. Я устала! — И, вырвав руку, Шура побежала к Марии Петровне.

Алексей перерезал ей дорогу, подхватил и повел в круг.

Костя еще долго топтался, мешая танцующим.

— Что же ты не пригласишь Лелю, она хозяйка, неудобно! — шептала Мария Петровна, но Костя, не слушая ее, вышел из гостиной.

Костя прошел несколько полупустых комнат и в задумчивости остановился у окна.

Солнце уже зашло, и багрово-синим пламенем сиял закат. Машинально чертил Костя на замерзшем окне все одни и те же две буквы: А. К.

Заглушенная доносилась музыка из гостиной, пробежали мимо две барышни, смеясь.

Юраша прошел, посмотрел удивленно на отвернувшегося к окну Костю, спросил что-то и, не получив ответа, ушел. Кому-то аплодировали в гостиной, и опять заиграла музыка. В комнате становилось совсем темно. Закат бледнел, начинал падать снег.

В соседней комнате тихо говорили и смеялись сдержанно. Костя не слушал.

— Какая вы глупенькая, Шурочка! — долетел до него вдруг пониженный голос Алексея. — Ну же, ну!

Костя обернулся. В соседней комнате в сумраке белело платье. Алексей, стоя спиной к нему, еще что-то сказал тихо. Шура засмеялась. Алексей придвинулся к ней. Костя видел, как две обнаженные до локтя руки обняли Алексея. Явственный звук поцелуя раздался.

Костя не шевелился.

— Ну вот, так, так бы давно, милая моя девочка! — говорил Алексей. — Только смотрите, ни гу-гу.

И, разговаривая тихо, они прошли в другую комнату. Костя, осторожно ступая, шел за ними. В столовой Шура и Алексей остановились, встреченные Марией Петровной. Костя из темноты коридора долго разглядывал освещенные их лица, побледневшее Шурочкино, улыбающееся смущенно, и спокойное торжествующее Алексея.

Потом Костя медленно вошел в гостиную. Румяный попович, местный поэт, став в позу у рояля, декламировал:

По училищной привычке Костя проснулся рано. Голова была тяжелая, слегка мутило; как после долгой болезни, тело было вялым и слабым. Не хотелось ни вставать, ни спать. Смутным и тягостным сном представлялось вчерашнее. Молчаливая обратная дорога. Метель. Василий вылезал искать след. Ехали медленно и долго. Алексей не сказал ни слова, прошел в свою комнату и крепко захлопнул дверь за собой. Тупо вспоминал Костя все, что произошло, будто это были не она, милая, любимая Шура, не он сам, а какие-то чужие, враждебные люди.

Особенно Алексей. И далекие отрывистые картины вставали перед Костей. Вот они мальчиками. Костя совсем маленький, неуклюжий, некрасивый. Алеша черномазый хорошенький кадет; «херувимчик» зовут его горничные; веселый, смелый, привлекательный для Кости и немножко страшный в своих шалостях.

Костя внизу под балконом в песке.

— Костик! — кричит Алеша с крыши. — Костик!

Костя встает и восхищенно смотрит на брата.

— Костик, я сейчас плюну на тебя! — кричит тот.

Костя не убегает, не ревет, а только сгибается и покорно говорит: «Ну, плюй!» Обидно ему и сладко, и кажется, что все, все готов он перенести от Алексея.