Умела веселая хозяйка уговорить выпить, и сама со смешком выпивала. Скоро все захмелели.

— Ну, эту чару за твою любовь, Сашенька, — поднял бокал Серебров, — пей до дна, люби до конца!

— Кто же полюбить его удержится, — смеялась еще более раскрасневшаяся дьячиха, поглядывая на Александра Федоровича умильно, — желаю сладко любиться вам, да поскорее честным пирком да и за свадебку.

Мутилась голова у Буранова от вина, от слов этих. Будто сейчас только понял он, что и на самом деле полюбил Анету Тихородову и счастье с ней его ожидает.

Уже не стесняясь, целовался Семен Иванович с пригожей хозяйкой.

— Ничего, он друг мне, и человек сам влюбленный. Его беречься нечего, — не совсем ясно бормотал Серебров, а Александр Федорович, отойдя к окну, смотрел на прояснившееся небо с яркими звездами, на фонарь, стоявший у самого окна, и, прижимаясь лбом к холодному стеклу, бормотал:

— Аннушка, Анета, родная моя, жизни всей счастье мое! Жить разве могу без тебя! Ведь любишь, любишь, не обманешь!

От сладкого умиления слезы уже катились из глаз.

Вдруг дико он вскрикнул: под самым окном, блеснув у фонаря, проехала желтая карета, серым жеребцом запряженная.

— Что с тобой, друг мой? — спрашивал заботливо Серебров, но Александр Федорович дрожал всем телом и бормотал только:

— Погубит он ее, голубку мою белую, погубит!

Лицо его искажено было ужасом.

Что-то останавливало Александра Федоровича пойти в ближайшие дни к Тихородовым, где каждодневно прежде бывал он. Да и чувствовал он себя плохо; с утра до вечера лежал Александр Федорович у себя в комнате, не то в забытье, не то в тяжелом раздумье. Вставал только обедать сходить в соседний трактир, потом опять ложился, не отвлекаясь мыслями об Анете, о странном происшествии с желтой каретой (хотя много раз начинал вспоминать, в чем, собственно, происшествие состоит, и немало удивлен всякий раз бывал, убедясь, что происшествия, собственно, никакого и не было). Понял в эти дни Александр Федорович, что любит он Анну Павловну, и почему-то недоброй и роковой казалась эта любовь его расстроенному воображению.

Когда дней через пять посетил его Серебров, то немало поражен был видом приятеля.

— Да что ты, запоем пьешь, или лихорадка бьет тебя, братец. Совсем желтый стал, и глаза горят. А я, собственно, звать тебя к Тихородовым приехал. Да где уж тебе! — говорил Семен Иванович.

Как конь, трубный звук услыша, всполошился Александр Федорович и, несмотря на все уговоры Сереброва, что время терпит, можно и в другой раз поехать, а теперь лучше полежать, потребовал Александр Федорович одеваться, немалую живость вдруг обнаружив.

Погода сумрачная стояла, мокрая, и оттепель приближалась. Всю дорогу Александр Федорович, не умолкая, болтал, с одного на другой предмет перескакивая.

Серебров смотрел на него с удивлением, не без тревоги.

— Право, напрасно поехал. Горячка у тебя не начинается ли? — промолвил он.

— Вздор, вздор! Никакой горячки! Так просто, меланхолию на себя напустил, а теперь вижу, сколь глупо это было. Так лежать, можно и впрямь счастье свое пролежать, а этого я не намерен, нет. Нет, никому не уступлю, — говорил Александр Федорович, хитро подмигивая глазом.

— Помилуй, дружище, я в толк не возьму, — все более и более удивляясь, спросил Серебров, который и думать забыл о пьяных речах и странном припадке приятеля.

Анета встретила Буранова, казалось, смущенно. Зато Лизавета Михайловна чуть не расцеловала его от радости.

— Наконец-то пожаловал, а я думала, совсем забыл нас! — говорила она, усаживая гостя.

— Помилуйте, разве мог забыть, — бормотал Александр Федорович, сразу потерявший развязность свою.

— Вот привез вам беглеца. Застал его в состоянии ужасном. Не знаю, что исцелит его. Разве кузиночка за это возьмется, — посмеивался Семен Иванович.

Анета без улыбки выслушала эти слова и, встав, произнесла:

— Очень виновата я перед Александром Федоровичем. Если сумею, постараюсь загладить вину свою. Ежели нет, — не обессудьте, нет, значит, сил моих.

Она была очень бледна, может быть, от тусклой темноты, может быть, от волнения.

— Вот всегда скажет такое непонятное, а у меня сердце падает, — жалобно промолвила Лизавета Михайловна, тогда как оба кавалера удивленно молчали.

— Не знаю, — запинаясь, начал Александр Федорович, — в чем укоряете вы себя и в чем смею я прощать или не прощать вас.

— Ах, не знаете, ну, так смотрите, поздно будет, когда узнаете! — со злым смехом сказала Анета и быстро вышла из комнаты.

— Бедовая девка! — сокрушалась Елизавета Михайловна, — сладу с ней никакого.

Посидели в сумерках, изредка незначительные слова произнося. Наконец дверь открылась и выпорхнула Анета. Словно подменил ее кто: смеялась, шутила, обнимала мать, и следа не было задумчивости прежней.

Предложила ехать вечером в театр. Все словно обрадовались этой веселости. Не расспрашивали о значении странных слов. Семен Иванович тотчас вызвался достать билет на ложу, Елизавета Михайловна захлопотала с обедом, что-то веселое продолжала рассказывать Анета Александру Федоровичу, плохо понимавшему ее слова: стучало у него в висках, в глазах рябило.