— Нет, нет, никогда этого не будет.

Утром едва встала Камилла.

— Что вы такая бледная, душенька? — на ходу спросила г-жа Сац, но не остановилась, не дождалась ответа, и побежала озабоченно наверх, туда, в комнаты господина Вернера.

Как во сне провела этот день Камилла. Она отвечала на вопросы покупателей, улыбалась, но, покорная, уже не тревожилась, не мучилась, даже не думала, будто кто-то решил ее судьбу, и сладкая безвольность овладела Камиллой.

Спокойно заказала она по телефону в садоводство, чтобы прислали букет красных роз; спокойно, тщательно осмотрев букет, отдала его кельнеру и сказала:

— Отнесите, Фридрих, этот букет господину Вернеру, скажите, что эти цветы от меня, он знает.

Спокойно спрятала газеты в шкап и ушла через задний ход, чтобы избежать ненужной теперь встречи с Карлом.

Фридриху пришлось три раза постучать в дверь. Барон открыл ему.

— Эти цветы, ваше превосходительство, мадемуазель Камилла просила передать господину Вернеру, — сказал лакей, протягивая букет.

— Господину Вернеру? — переспросил барон, в какой-то нерешительности не беря букета.

— Так точно, ваше превосходительство. Господин Вернер сам заказал эти цветы, он знает.

— Хорошо, — проговорил барон, как бы решив что-то, и взял букет.

В первой большой комнате, служившей гостиной, знаменитый парижский профессор, прохаживаясь, диктовал своему ассистенту историю болезни. Два доктора тихо разговаривали в углу.

— Их величество прибудут в Десять часов, до тех пор ничего не должно быть известно, — сказал барон.

— Я знаю, — досадливо ответил профессор и продолжал диктовать. — Слабое развитие грудной клетки и общая слабость организма не давали возможности успешно бороться…

Барон прошел в соседнюю комнату, держа букет Камиллы в руках и как бы не зная, как с ним поступить.

Спущенные занавеси на открытых окнах колебались. В комнате было почти темно. На широкой кровати лежал господин Вернер. В сумраке едва белело его лицо на высокой подушке, белая рубашка и сложенные на груди тонкие руки. Барон нагнулся над кроватью. Лицо господина Вернера было спокойно, длинные ресницы полуопущены, полуоткрытые губы, казалось, улыбались нежной улыбкой.

Барон развязал букет и стал раскладывать розы на подушку и одеяло.

— Это первые цветы вам, мой принц, — растроганно прошептал барон.

Нежно прозвенели куранты,{336} семь раз склонился томный пастушок к фарфоровой возлюбленной своей; по хитрой выдумке гамбургского механика, каждый час обозначая поцелуем. Подняв глаза, меланхолически наблюдал знакомую сцену барон фон-Кирилов, и когда опять возвратился пастушок в свою бронзовую хижину, барон вздохнул и тоненьким голосом, аккомпанируя себе на разбитых клавесинах, запел:

Выходило не слишком складно, но трогательно! Слабость имел юный барон к сочинению нежных стишков, чем в немалое огорчение приводил свою матушку, баронессу Марию Петровну фон-Кирилову.

Впрочем, не только стихами огорчал он свою почтенную матушку. Многое в характере и привычках барона беспокоило Марию Петровну. Был он вполне здоров, лицом румян, но любил слишком уединение и в тихой меланхолии целыми часами обретался, несмотря на свои шестнадцать лет, чуждался всяких увеселений, был тих и застенчив. Все это смущало и озабочивало баронессу, мечтавшую для сына о блестящей карьере.

Так и в сей предвечерний, жаркий еще час, в то время как барон любовался игрой курантов и наигрывал томную свою песенку, баронесса сидела в диванной, в глубоком кресле, пила брусничную воду и, вздыхая, выслушивала, что докладывал ей Еремеич, дядька барона, он же лейб-медик и главный советчик во всех сложных делах.

— На здоровье свое милость их пожаловаться не могут. Кушают исправно, излишеством иной раз причиняя себе легкое недомогание. К занятиям склонность имеют, в шалостях не замечены. Но… — Еремеич откашлялся, — к женскому естеству смущение и робость обнаруживают. Как не раз вам, государыня милостивейшая, докладывал, от робости сей и меланхолия прискорбная происходит, коя столь справедливо беспокоить вашу милость изволит.

— Ах, и не говори, Еремеич, — скорбно заговорила баронесса. — Ума не приложу, как в сей оказии{337} поступить? Других удерживать строгостью нужно, а он будто малый ребенок, только голубей кормит да на клавесинах бренчит. Женить бы его, да пары достойной нет, к тому же разве с молодой женой обойтись бы сумел? Ах, Еремеич, ночи, поверишь, не сплю, все о предмете сем раздумываю. Вот уж поистине с большим дитятей и заботы большие. Ты бы мне капель дал, что ли, для успокоения мыслей.