— Но-о, пожалуйста,— приговаривал Иван Дмитриевич, показывая ризи, и взварню, и полусанки, и сбитую из бревен лежневку.— От так и робылы. Ни тебе бензопил, ни лесовозов, ни канатных дорог. И жили в колыбе. Однако умный, находчивый был народ! Вот, взгляните, дупло-холодильник...

Неподалеку от колыбы стоял пень, а точнее, часть ствола пихты. Нутро дерева было выдолблено для хранения продуктов: их засыпали слоем опилок, потом покрывали еловой корой.

— Восстановить это было нетрудно,— сказал Иванина,— все еще живо в памяти людей. А вот пройдет десяток лет — и кто знает — зроблять ли таку колыбу?

Колыба была срублена в форме де-вятиугольника, чтобы хватило места всей бригаде. Двойные сени вели в помещение. Земляной пол. Посередине — костер. Кругом костра — чурбаки. Дым уходил в отверстие в крыше, прикрытое навесом. Крыша была крыта дранкой.

Мы присели с Иваном Дмитриевичем на чурбачки.

— Но-о, пожалуйста,— весело сказал Иван Дмитриевич,— сейчас поведаю одну историю. Было это вот в такой же колыбе. Пришли лесорубы усталые, и мальчик, что был у них в услугах — держал огонь, носил дрова,— каждому поставил ковш с кипятком. Напились лесорубы, говорят мальчишке: «Слу-хай-но, хлопче, злитай ще за водой. Бо мы не знаем, де поток». А в лесу уже темно, страшно, может кабан напасть или медведь задрать. Но что делать? Пошел. Вдруг истошный крик: «Йой, йой, пропадаю!» Схватили лесорубы секиры, бегут на крик. Прибежали, а мальчик стоит у ручья. «Ты чего кричишь?» — спрашивают. «А шоб вы вже зналы, де вода».

— Ох и мастер ты истории брехать, Иван Дмитриевич! — заметил, входя в колыбу, Василий Степанович Томаш, техник-ихтиолог. Он принес нам печеной картошки, котелок мамалыги с брынзой и салом.

— Я такие истории, Василь, не сам брешу, а как барты и гуньки по селам собираю,— ответил Иванина, дуя на горячую картофелину,— чтоб не пропали. Без них наше дело что река без рыбы...

С Василием Степановичем мы уже встречались: его форелевое хозяйство расположено здесь же, у плотины. Он показывал мне ставки-пруды, где в быстрой проточной воде стремительно носилась форель, и форелевый инкубатор, единственный в Закарпатье,— довольно внушительную систему бассейнов, оснащенную датчиками. Молодь Василий Степанович сдает комбинату, а оттуда форель переселяется в реки.

— И точно,— поддержал Василий Ивана Дмитриевича.— Шо то за река без рыбы? А и лес без реки хорошей... Помню, ходил с отцом на плотах. Совсем еще малым был. Но понял: не по душе мне это. А от леса, от воды куда у нас денешься? И когда создали это хозяйство — пошел не задумываясь.

Мы помолчали. За стенами колыбы уже стояла ночь, и только гул воды на плотине подчеркивал тишину.

Наутро Иванина повез меня в свое родное село Синевир, чтобы познакомить со старым сплавщиком.

Село лежало в долине, на берегу быстрой Теребли. Мы долго ехали меж добротных домов, окутанных розовым туманом зацветающих вишен, пока в самом конце улицы не остановились возле беленого домика. Здесь жил Михаил Иванович Круц, заслуженный лесовод Украины.

Хозяин провел нас в комнаты. Иванина объяснил, зачем мы пожаловали, и ушел. Михаил Иванович сел за стол напротив меня, положил сухие, но еще сильные руки на белую скатерть. Голубые поблекшие глаза его смотрели строго, отчужденно. Он даже не снял шляпу — коричневую, с тремя шнурочками вокруг тульи. Так, молча, посидел Михаил Иванович минуту-другую, наконец изрек:

— Всю жизнь я работал с лесом. И лучшей работы не знаю.

Он был плотогоном, лет пять водил плоты перед войной — это я знала от Иванины. Потом работал на Урале лесорубом. Воевал. Служил в Чехословацком корпусе. И жена его воевала... А в 45-м вернулся в Синевир и почти четыре десятка лет был лесником в Синевирском лесничестве. Посадил за эти годы полтысячи гектаров леса. Теперь растут его леса, да шесть внуков взрослеют у Михаила Ивановича...

— Михаил Иванович, а помнится ли работа плотогона?

— Еще как. Рисковое дело, такое не забывается.

И Михаил Иванович начал рассказывать. Говорил тихо, спокойно, подробно, как будто все, о чем говорил, происходило вчера.

... Они собирались по трое и шли за сорок километров на речку Дубелянку. За плечами — котомка, а в ней еда, одежда, нехитрый инструмент. Ходили этой дорогой раз пять в год, когда начинался сплав: по весне два раза, летом да осенью дважды.

На берегу Дубелянки — штабеля бревен, здесь и начинали сбивать плоты — «бокары». Стучали, не разгибаясь, сутки-двое, даже при свете костра. И вот бокар стоит, привязанный тросом «до камня». Трос как натянутая струна. Раздается команда «Отбывай!». Плотогон топором ломает шип, к которому подходит конец троса, и бежит на нос. Там двое его товарищей. Теперь их трое на носу плота с огромными веслами, а перед ними бешеная вода... Полусогнувшись — так легче управлять плотом и волна не собьет,— крепко вцепившись металлическими когтями в скользкие бревна, несутся плотогоны вместе со всей своей махиной навстречу опасной плотине на Черной речке. Опасной, потому что надо пройти под ней...

Глаза у Михаила Ивановича заблестели, голос стал звонким, словно воспоминания о прошлой рисковой работе и своей силе вернули ему молодость.

— Черная речка маловодная, леса много,— говорил Михаил Иванович,— вот и пришлось строить эту плотину. На других наших реках тоже были плотины, но обычно плоты сбивали ниже плотин, а здесь выше, на водохранилище. Потому и нужен был ставник, человек, который командовал сплавом. Представьте: сорок пять плотов замерли на водохранилище. Ни звука. Худо, если кто-то в эту минуту свистнет или женщина мост перейдет. Приметы заменяли технику безопасности... Но вот ставник — он стоял на плотине и видел все водохранилище — дернул за металлическое кольцо, ворота — две дубовые доски — падают. Их стук слышен за километр, такая тишина стоит. Ставник смотрит на плотогонов, мы смотрим на него. Вот он выждал минуту, выдохнул: «Отче наш!» — и согнулись в три погибели плотогоны, и пошли плоты!