Между тем Джордж покинул наш лагерь и вернулся на базу передохнуть — у него постоянно держалась повышенная температура, и чувствовал он себя, по его собственным словам, «желтком, размазанным по тарелке». Меня тоже пробирал озноб, и я с часу на час ожидал очередного приступа малярии. Таким образом, проблема разрослась до чудовищных размеров. Можно было подумать, что малярий­ные «зверюшки» сознательно объединились со своими не столь микроскопическими лесными родичами, чтобы совме­стно отразить наше нашествие.

Через три месяца лихорадка стала нас одолевать и значительно ослабила наши ряды, а животные по-прежнему скрывались в глубокой зеленой неизвестности. Мы видели почти любых мыслимых животных, только не тех двух, ц3 которых мы могли бы извлечь бесценные эмбриологические монетки — единственную валюту, какой можно расплатиться с нашими покровителями.

Стайки обезьян с назойливой настойчивостью сновали над моей тропой, раскачивались и шуршали в кронах, осыпая нас лавинами блестящей листвы, каскадами льющейся у них из-под лап. Обмениваясь негромкими, напоминающими разго­вор звуками, они бегали вдоль колоссальных сучьев, загнув хвосты за спиной — живые, прихотливой формы кувшины с фантастическими ручками.

Как-то раз я стоял внизу, а прямо над моей головой возилась стая больших белоносых мартышек (Cercopithecus nictitans). Я смотрел, как они обдирают тонкую кору с молодых побегов, хотя вокруг деревья ломились от сочных плодов. Животные часто ведут себя непредсказуемо. Тогда я впервые задумался — и до сих пор раздумываю о том, понимают ли люди, для чего обезьяне хвост. Только в Южной Америке обезьяны пользуются хвостом как приспо­соблением для цепляния, хватаясь за сучья, когда у них заняты все руки и ноги. Стены залы в одном из самых больших лондонских отелей расписаны высокими лесными деревьями с целой стаей обезьян. Художник с усердием, достойным всяческих похвал, изобразил самую обычную африканскую зеленую мартышку (Cercopithecus aethiops). Этот вид легко узнать по белым бакенбардам и похожим на рожки кисточкам на ушах. Можно еще пренебречь тем, что зеленые мартышки никогда не живут на разбросанных поодиночке деревьях — такую ошибку можно простить худож­нику как артистическую вольность, — но найдется ли оправ­дание тому, что процентов тридцать этих неправдоподобных настенных обезьян изображены висящими на хвостах, будто рождественские индюшки в витринах: уж на это-то они не способны ни при каких обстоятельствах, ручаюсь!

И все же представление об обезьяньем хвосте как хватательном органе до сих пор бытует среди многих из нас. Многие зоологи полагают, что хвост африканских обезьян - орган для сохранения равновесия.

Я наблюдал, как стайка белоносых мартышек кормится, видел, как они двигаются, занимаясь своими обычными делами. Деревья стояли сомкнутыми рядами, и их листва кое-где смешивалась. Но все же на пути обезьян постоянно разверзались широкие пропасти, которые они преодолевали громадными прыжками. Перед таким прыжком обезьяна делает короткий разбег, прыгает вверх, раскинув руки, словно ныряя «ласточкой», и летит вниз головой. Тут-то и начинает работать хвост. Как длинный, тянущийся за тулови­щем противовес, он вскоре изменяет положение обезьянки в воздухе: нырнув вниз головой, она переворачивается в вертикальное положение — будто прямо стоящий человек. Затем обезьянка приземляется, но не на верхнюю сторону ветви, как все почему-то считают, а сбоку, в массу листвы и более тонких веток, широко растопырив руки и ноги. Она захватывает листву в широкие объятия, а потом уже караб­кается в более безопасное место.

В тот вечер я впервые увидел, как мартышка упала. Маленькая самочка совершила головоломный прыжок и благополучно перелетела на другое дерево, но листья, за которые она уцепилась руками, оторвались от веток, и она качнулась назад. Несколько секунд она висела вниз головой, цепляясь ногами, а кончик хвоста касался ее затылка, но вот, тихонько взвизгнув, она внезапно сорвалась и с глухим стуком, который больно было слышать, ударилась о мягкую землю. Когда я подбежал, она была еще жива, но в безнадежном состоянии. Гуманность требовала прекратить ее мучения, и я, исполнив свой долг, произвел посмертное вскрытие и обнаружил, что обе ноги и основание позвоночни­ка переломаны во многих местах. Хвост сослужил ей службу в последний раз.

Один раз я видел, как мартышка, сорвавшись, свалилась в реку. Это было препотешное зрелище — еще одно доказа­тельство того, что в природе много забавного, хотя хватает и скуки, и ужасов.

Я сидел в челноке, поджидая появления стада мартышек мона (Cercopithecus топа) на обычном месте их вечерних встреч. Их приближение возвестила все нарастающая волна треска, но в тот момент, как они достигли речушки, поднялся несусветный гам. Не знаю, случалось ли вам слышать, как поезд лондонской подземки вылетает из-под земли у Барон­ского Двора. Колеса грохочут, шипят, скрежещут, и все сливается в дикий рев, нечто среднее между свистком паровоза, ревом автомобильного клаксона и пароходной сиреной. Это сочетание звуков обычно раздается в африкан­ском лесу, стоит только потревожить стаю птиц-носорогов.

Обезьяны-мона совершили налет на дерево, облюбован­ное этими нескладными птицами, и те взлетели, хлопая громадными крыльями и издавая протяжные крики «фонк!», отдававшиеся эхом среди деревьев. Когда обезьяны спусти­лись на ветки, нависшие над водой, птицы стали садиться обратно, «фонкая» еще громче, и обезьяны в панике броси­лись в укрытие, — может быть, от неожиданности приняли «носорогов» за коршунов? Но одна мартышка с перепугу впала в истерику и стала ррыгать на сухой ветке, вереща во все горло.

Должно быть, у «носорога» где-то в этом сухом дереве было замуровано гнездо, потому что он тяжело опустился на ту самую ветку, где была обезьянка. Обезьянка как раз взвилась в воздух в очередном истерическом прыжке. Птица, садясь, толкнула ветку, но она качнулась в горизонтальной плоскости, а обезьяна скакала вверх-вниз, и получилось, что эти две серии волновых колебаний не совпали. Обезьянка пронеслась мимо ветки, полетела вниз и с громким плеском врезалась в спокойную гладь воды, подняв целый фонтан брызг.