— Кирилл! — зовет Иллария. Легкое эхо пробегает по дому и замирает наверху. — Кирилл! — кричит она. — Где ты?

Сквозняк с размаху захлопывает окно. Иллария вскрикивает. Следом за окном оглушительно захлопывается дверь в гостиную. Иллария, дрожа от ужаса, прижимается спиной к стене. Ей кажется, что дом наполнен невидимками, на лету задевающими ее рукавами свободных одежд. Она вспоминает неясную тень в темных зеркалах…

Черная фигура поднимается по лестнице снизу, как из преисподней, и Иллария не может сдержать пронзительного вопля. Кирилл, в длинном черном халате, держащий по бутылке в каждой руке, выглядит озадаченным.

— Это ты тут орешь, как на пожаре? — спрашивает он. — Что случилось?

— Я думала, ты захлопнул дверь и не можешь выйти, — говорит Иллария, чувствуя себя глупо. — Тебя так долго не было!

— Дуреха, — улыбается он. — И эта женщина считается крутой и сильной в деловом мире! Не ожидал.

— Что это? — она уставилась на его окровавленную правую руку — сбоку, повыше кисти, длинная царапина.

— Зацепился, там из полки гвоздь торчит. Ржавый, между прочим. Могу запросто склеить ласты, — отвечает он. — Заражение крови и летальный исход. Останешься молодой вдовой.

— Типун тебе на язык! Покажи! — Иллария рассматривает царапину. Она глубокая и сильно кровоточит. — Нужно обработать и перевязать, — пугается она.

— Заживет, как на собаке, — беспечно отвечает Кирилл. Он странно возбужден, ноздри трепещут.

— Пошли! — командует Иллария. — Поставь бутылки на пол.

Она ведет его в ванную, открывает зеркальный шкафчик. Кирилл терпеливо ждет, протягивая ей руку.

— У тебя такое вдохновение на лице, — говорит он, смеясь. И вдруг кричит: — Ай! Садистка! — Вырывает руку, трясет ею в воздухе.

— В следующий раз будешь осторожнее. Или забьешь гвоздь, любитель порядка. А это правда, что мужчины боятся вида крови?

— С детства не переношу крови, — говорит Кирилл. — С тех самых пор, как разбивал нос на катке… И йода не переношу и вообще лекарств.

— Вот теперь мне известны все твои слабости!

— Не все, — возражает он, обнимая ее. — Далеко не все. Голодная?

Она кивает.

— Тогда устраиваем перерыв в любви, — говорит он. — И марш на кухню — смотри и учись. Сегодня остаешься у меня… Ввиду моего травматического состояния. Будешь меня развлекать. Чего кушать изволите, прекрасная Иллария?

Утром он отвез ее домой. Сказал:

— Соберешь вечером вещички, и ко мне. — Он протянул ей ключ. — Код помнишь?

Она кивнула.

— А ты?

— Я задержусь. Не боишься одна?

Иллария вспыхнула. Вчерашний испуг уже кажется ей ребяческим.

— А ты когда приедешь?

— Часикам к десяти. Можешь, так и быть, приготовить ужин. Чтобы не терять времени даром. — Он, ухмыляясь, смотрел на нее золотыми нахальными глазами. — Жди, невеста! Ты хоть помнишь, Ларка, что сделала мне предложение и я его принял? И теперь я, как порядочный человек, просто обязан на тебе жениться!

Утром мама Ира как ни в чем не бывало вышла на кухню. Миша как ни в чем не бывало пододвинул ей табурет. Она села, сладко потянулась. Розовая после сна, с припухшими веками, без макияжа, она была тем не менее потрясающе хороша.

Я не знаю, когда она вернулась. Я добралась домой около полуночи. Миша и Катька уже спали. Из спальни доносился его храп. Катька посапывала, лежа в своей излюбленной позе — на животе. Я перевернула ее на спину, она улыбнулась, не просыпаясь, и взмахнула ручками. Я постояла, любуясь Катькой. Включила телевизор, почти убрав звук. Смотрела на экран, не вдаваясь в действо. При мысли о матери и Аспарагусе меня бросало в жар. Короткая стрелка часов приближалась к двум. Шестое или седьмое чувство подсказывало мне, что она вряд ли вернется скоро. А как же Миша? И Катька?

Я уснула внезапно, оставив телевизор включенным. Меня разбудила закряхтевшая Катька. Я раскрыла глаза — было совсем светло. Я взяла на руки… сестру. Никак не привыкну, даже в мыслях, называть ее сестрой. Она кажется мне моим собственным ребенком.

Мы умылись — сначала Катька, потом я. Я причесала ей рыжий хохолок, она смотрела на меня и смеялась, показывая четыре маленьких зуба. Да, да, уже четыре! Последний, крохотный, прорезался два дня назад. Характером Катька выдалась, видимо, в маму Иру. Она редко плакала, легко улыбалась, радовалась, завидев меня или Мишу, и без умолку болтала на своем птичьем языке.

Когда я пила кофе, а Катька расправлялась с овсянкой, в дверях появился встрепанный Миша, босой, в одних трусах. Как-то так получилось, что он совсем меня не стеснялся — ходил часто в одних джинсах, а то и в трусах. «Видимо, он не видит во мне женщину», — думала я самокритично. Отчим… Смешно.

Он кивнул, пробормотав: «Привет», потерся щекой о Катькину макушку, налил себе кофе.

И тут вплыла Ира, что было само по себе удивительным, принимая в расчет, когда она вернулась, и ее привычку спать до обеда.