Собрание сочинений в одном томе
вернуться

Высоцкий Владимир Семенович
Шрифт:

«Есть на земле предостаточно рас…»

Есть на земле предостаточно рас — Просто цветная палитра, — Воздуху каждый вдыхает за раз Два с половиною литра! Если так дальше, то — полный привет — Скоро конец нашей эры: Эти китайцы за несколько лет Землю лишат атмосферы! Сон мне тут снился неделю подряд — Сон с пробужденьем кошмарным: Будто — я в дом, а на кухне сидят Мао Цзедун с Ли Сын Маном! И что — разделился наш маленький шар На три огромные части: Нас — миллиард, их — миллиард, А остальное — китайцы. И что — подают мне какой-то листок: На, мол, подписывай — ну же, — Очень нам нужен ваш Дальний Восток — Ох как ужасно нам нужен!.. Только об этом я сне вспоминал, Только о нем я и думал, — Я сослуживца недавно назвал Мао — простите — Цзедуном! Но вскорости мы на Луну полетим, — И что нам с Америкой драться: Левую — нам, правую — им, А остальное — китайцам. 1965

«В тюрьме Таганской нас стало мало…»

В тюрьме Таганской нас стало мало — Вести по-бабски нам не пристало. Дежурный по предбаннику Все бьет — хоть землю с мелом ешь, — И я сказал охраннику: «Ну что ж ты, сука, делаешь?!» В тюрьме Таганской легавых нету, — Но есть такие — не взвидишь свету! И я вчера напарнику, Который всем нам вслух читал, Как будто бы охраннику, Сказал, что он легавым стал. В тюрьме Таганской бывает хуже, — Там каждый — волком, никто не дружит. Вчера я подстаканником По темечку по белому Употребил охранника: Ну что он, сука, делает?! 1965

«Она на двор — он со двора…»

Она на двор — он со двора, — Такая уж любовь у них. А он работает с утра, Всегда с утра работает. Ее и знать никто не знал, А он считал пропащею, А он носился и страдал Идеею навязчивой: У ней отец — полковником, А у него — пожарником, — Он, в общем, ей не ровня был, Но вел себя охальником. Роман случился просто так, Роман так странно начался: Он предложил ей четвертак — Она давай артачиться… А черный дым все шел и шел, А черный дым взвивался вверх… И так им было хорошо — Любить ее он клялся век. А клены длинные росли — Считались колокольнями, — А люди шли, а люди шли, Путями шли окольными… Какие странные дела У нас в России лепятся! А как она ему дала, Расскажут — не поверится… А после дела темного, А после дела крупного Искал места укромные, Искал места уютные. И если б наша власть была Для нас для всех понятная, То счастие б она нашла, — А нынче жизнь — проклятая!.. <1965 или 1966>

ПЕСНЯ О СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ

Сказал себе я: брось писать, — но руки сами просятся. Ох, мама моя р'oдная, друзья любимые! Лежу в палате — к'oсятся, не сплю: боюсь — набросятся, — Ведь рядом психи тихие, неизлечимые. Бывают психи разные — не буйные, но грязные, — Их лечат, м'oрят голодом, их санитары бьют. И вот что удивительно: все ходят без смирительных И то, что мне приносится, всё психи эти жрут. Куда там Достоевскому с «Записками» известными, — Увидел бы, покойничек, как бьют об двери лбы! И рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую, — Ей-богу, этот Гоголь бы нам не поверил бы. Вот это м'yка, — плюй на них! — они ж ведь, суки, буйные: Всё норовят меня лизнуть, — ей-богу, нету сил! Вчера в палате номер семь один свихнулся насовсем — Кричал: «Даешь Америку!» — и санитаров бил. Я не желаю славы, и пока я в полном здравии — Рассудок не померк еще, но это впереди, — Вот главврачиха — женщина — пусть тихо, но помешана, — Я говорю: «Сойду с ума!» — она мне: «Подожди!» Я жду, но чувствую — уже хожу по лезвию ноже: Забыл алф'aвит, падежей припомнил только два… И я прошу моих друзья, чтоб кто бы их бы ни был я, Забрать его, ему, меня отсюдова! Зима 1965/66

ПРО ЧЕРТА

У меня запой от одиночества — По ночам я слышу голоса… Слышу — вдруг зовут меня по отчеству, — Глянул — черт, — вот это чудеса! Черт мне корчил рожи и моргал, — А я ему тихонечко сказал: «Я, брат, коньяком напился вот уж как! Ну, ты, наверно, пьешь денатурат… Слушай, черт-чертяка-чертик-чертушка, Сядь со мной — я очень буду рад… Да неужели, черт возьми, ты трус?! Слезь с плеча, а то перекрещусь!» Черт сказал, что он знаком с Борисовым — Это наш запойный управдом, — Черт за обе щёки хлеб уписывал, Брезговать не стал и коньяком. Кончился коньяк — не пропадем, — Съездим к трем вокзалам и возьмем. Я уснул, к вокзалам черт мой съездил сам… Просыпаюсь — снова черт, — боюсь: Или он по новой мне пригрезился, Или это я ему кажусь. Черт ругнулся матом, а потом Целоваться лез, вилял хвостом. Насмеялся я над ним до коликов И спросил: «Как там у вас в аду Отношенье к нашим алкоголикам — Говорят, их жарят на спирту?!» Черт опять ругнулся и сказал: «И там не тот товарищ правит бал!» …Все кончилось, светлее стало в комнате, — Черта я хотел опохмелять. Но растворился черт как будто в омуте… Я все жду — когда придет опять… Я не то чтоб чокнутый какой, Но лучше — с чертом, чем с самим собой. Зима 1965/66

ПЕСНЯ О СЕНТИМЕНТАЛЬНОМ БОКСЕРЕ

Удар, удар… Еще удар… Опять удар — и вот Борис Буткеев (Краснодар) Проводит апперкот. Вот он прижал меня в углу, Вот я едва ушел… Вот апперкот — я на полу, И мне нехорошо! И думал Буткеев, мне челюсть кроша: И жить хорошо, и жизнь хороша! При счете семь я все лежу — Рыдают землячки. Встаю, ныряю, ухожу — И мне идут очки. Неправда, будто бы к концу Я силы берегу, — Бить человека по лицу Я с детства не могу. Но думал Буткеев, мне ребра круша: И жить хорошо, и жизнь хороша! В трибунах свист, в трибунах вой: «Ату его, он трус!» Буткеев лезет в ближний бой — А я к канатам жмусь. Но он пролез — он сибиряк, Настырные они, — И я сказал ему: «Чудак! Устал ведь — отдохни!» Но он не услышал — он думал, дыша, Что жить хорошо и жизнь хороша! А он всё бьет — здоровый, черт! — Я вижу — быть беде. Ведь бокс не драка — это спорт Отважных и т. д. Вот он ударил — раз, два, три — И… сам лишился сил, — Мне руку поднял рефери, Которой я не бил. Лежал он и думал, что жизнь хороша. Кому хороша, а кому — ни шиша! 1966

ПЕСНЯ О КОНЬКОБЕЖЦЕ НА КОРОТКИЕ ДИСТАНЦИИ, КОТОРОГО ЗАСТАВИЛИ БЕЖАТЬ НА ДЛИННУЮ

Десять тысяч — и всего один забег остался. В это время наш Бескудников Олег зазнался: Я, говорит, болен, бюллетеню, нету сил — и сгинул. Вот наш тренер мне тогда и предложил: беги, мол. Я ж на длинной на дистанции помру — не охну, — Пробегу, быть может, только первый круг — и сдохну! Но сурово эдак тренер мне: мол, на — до, Федя, — Главное дело — чтобы воля, говорит, была к победе. Воля волей, если сил невпроворот, — а я увлекся: Я на десять тыщ рванул как на пятьсот — и спёкся! Подвела меня — ведь я предупреждал! — дыхалка: Пробежал всего два круга — и упал, — а жалко! И наш тренер, экс— и вице-чемпион ОРУДа, Не пускать меня велел на стадион — иуда! Ведь вчера мы только брали с ним с тоски по банке — А сегодня он кричит: «Меняй коньки на санки!» Жалко тренера — он тренер неплохой, — ну бог с ним! Я ведь нынче занимаюся борьбой и боксом, — Не имею больше я на счет на свой сомнений: Все вдруг стали очень вежливы со мной, и — тренер… 1966

«Каждому хочется малость погреться…»

Каждому хочется малость погреться — Будь ты хоть гомо, хоть тля, — В космосе шастали как-то пришельцы — Вдруг впереди Земля, Наша родная Земля! Быть может, окончился ихний бензин, А может, заглохнул мотор, — Но навстречу им вышел какой-то кретин И затеял отчаянный спор… Нет бы — раскошелиться И накормить пришельца… Нет бы — раскошелиться, А он — ни мычит, ни телится! Не важно, что пришельцы Не ели черный хлеб, — Но в их тщедушном тельце — Огромный интеллект. И мозгу у пришельцев — Килограмм примерно шесть, — Ну а у наших предков — Только челюсти и шерсть. Нет бы — раскошелиться И накормить пришельца… Нет бы — раскошелиться, А он — ни мычит, ни телится! Обидно за предков! 1966