Собрание сочинений в одном томе
вернуться

Высоцкий Владимир Семенович
Шрифт:

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

I. ОШИБКА ВЫШЛА

Я был и слаб и уязвим, Дрожал всем существом своим, Кровоточил своим больным Истерзанным нутром, — И, словно в пошлом попурри, Огромный лоб возник в двери И озарился изнутри Здоровым недобром. И властно дернулась рука: «Лежать лицом к стене!» — И вот мне стали мять бока На липком топчане. А самый главный — сел за стол, Вздохнул осатанело И что-то на меня завел, Похожее на «дело». Вот в пальцах цепких и худых Смешно задергался кадык, Нажали в пах, потом — под дых, На печень-бедолагу, — Когда давили под ребро — Как ёкало мое нутро! И кровью харкало перо В невинную бумагу. В полубреду, в полупылу Разделся донага, — В углу готовила иглу Нестарая карга, — И от корней волос до пят По телу ужас плелся: А вдруг уколом усыпят, Чтоб сонный раскололся?! Он, потрудясь над животом, Сдавил мне череп, а потом Предплечье мне стянул жгутом И крови ток прервал, — Я, было, взвизгнул, но замолк, — Сухие губы на замок, — А он кряхтел, кривился, мок, Писал и ликовал. Он в раж вошел — знакомый раж, — Но я как заору: «Чего строчишь? А ну покажь Секретную муру!..» Подручный — бывший психопат — Вязал мои запястья, — Тускнели, выложившись в ряд, Орудия пристрастья. Я терт и бит, и нравом крут, Могу — вразнос, могу — враскрут, — Но тут смирят, но тут уймут — Я никну и скучаю. Лежу я голый как сок'oл, А главный — шмыг да шмыг за стол — Все что-то пишет в протокол, Хоть я не отвечаю. Нет, надо силы поберечь, А то уже устал, — Ведь скоро пятки станут жечь, Чтоб я захохотал. Держусь на нерве, начеку, Но чувствую отвратно, — Мне в горло всунули кишку — Я выплюнул обратно. Я взят в тиски, я в клещи взят — По мне елозят, егозят, Всё вызнать, выведать хотят, Всё пробуют на ощупь, — Тут не пройдут и пять минут, Как душу вынут, изомнут, Всю испоганят, изорвут, Ужмут и прополощут. «Дыши, дыши поглубже ртом! Да выдохни, — умрешь!» «У вас тут выдохни — потом Навряд ли и вздохнешь!» Во весь свой пересохший рот Я скалюсь: «Ну, порядки! У вас, ребятки, не пройдет Играть со мною в прятки!» Убрали свет и дали газ, Доска какая-то зажглась, — И гноем брызнуло из глаз, И булькнула трахея. Он стервенел, входил в экстаз, Приволокли зачем-то таз… Я видел это как-то раз — Фильм в качестве трофея. Ко мне заходят со спины И делают укол… «Колите, сукины сыны, Но дайте протокол!» Я даже на колени встал, Я к тазу лбом прижался; Я требовал и угрожал, Молил и унижался. Но туже затянули жгут, Вон вижу я — спиртовку жгут, Все рыжую чертовку ждут С волосяным кнутом. Где-где, а тут свое возьмут! А я гадаю, старый шут: Когда же раскаленный прут — Сейчас или потом? Шаб'aш калился и лысел, Пот лился горячо, — Раздался звон — и ворон сел На белое плечо. И ворон крикнул: «Nevermore!» — Проворен он и прыток, — Напоминает: прямо в морг Выходит зал для пыток. Я слабо подымаю хвост, Хотя для них я глуп и прост: «Эй! За пристрастный ваш допрос Придется отвечать! Вы, как вас там по именам, — Вернулись к старым временам! Но протокол допроса нам Обязаны давать!» И я через плечо кошу На писанину ту: «Я это вам не подпишу, Покуда не прочту!» Мне чья-то желтая спина Ответила бесстрастно: «А ваша подпись не нужна — Нам без нее все ясно». «Сестренка, милая, не трусь — Я не смолчу, я не утрусь, От протокола отопрусь При встрече с адвокатом! Я ничего им не сказал, Ни на кого не показал, — Скажите всем, кого я знал: Я им остался братом!» Он молвил, подведя черту: Читай, мол, и остынь! Я впился в писанину ту, А там — одна латынь… В глазах — круги, в мозгу — нули, — Проклятый страх, исчезни: Они же просто завели Историю болезни! 1975

II. НИКАКОЙ ОШИБКИ

На стене висели в рамках бородатые мужчины — Все в очечках на цепочках, по-народному — в пенсне, — Все они открыли что-то, все придумали вакцины, Так что если я не умер — это все по их вине. Мне сказали: «Вы больны», — И меня заколотило, Но сердечное светило Улыбнулось со стены, — Здесь не камера — палата, Здесь не нары, а скамья, Не подследственный, ребята, А исследуемый я! И хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то, — Подмахну давай, не глядя, медицинский протокол! Мне приятен Склифосовский, основатель института, Мне знаком товарищ Боткин — он желтуху изобрел. В положении моем Лишь чудак права качает: Доктор, если осерчает, Так упрячет в «желтый дом». Все зависит в доме оном От тебя от самого: Хочешь — можешь стать Буденным, Хочешь — лошадью его! У меня мозги за разум не заходят — верьте слову, — Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал: «Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову — Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал…» Доктор мой не лыком шит — Он хитер и осторожен: «Да, вы правы, но возможен Ход обратный», — говорит. Вот палата на пять коек, Вот профессор входит в дверь — Тычет пальцем: «Параноик», — И пойди его проверь! Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку — Я за вами, дорогие, как за каменной стеной: На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку, — Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной! Род мой крепкий — весь в меня, — Правда, прадед был незрячий; Шурин мой — белогорячий, Но ведь шурин — не родня! «Доктор, мы здесь с глазу н'a глаз — Отвечай же мне, будь скор: Или будет мне диагноз, Или будет приговор?» И врачи, и санитары, и светила все смутились, Заоконное светило закатилось за спиной, И очечки на цепочке как бы влагою покрылись, У отца желтухи щечки вдруг покрылись белизной. И нависло остриё, И поежилась бумага, — Доктор действовал во благо, Жалко — благо не мое, — Но не лист перо стальное — Грудь пронзило как стилет: Мой диагноз — паранойя, Это значит — пара лет! 1975

III. ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

Вдруг словно канули во мрак Портреты и врачи, Жар от меня струился, как От доменной печи. Я злую ловкость ощутил — Пошел как на таран, — И фельдшер еле защитил Рентгеновский экран. И — горлом кровь, и не уймешь — Залью хоть всю Россию, — И — крик: «На стол его, под нож! Наркоз! Анестезию!» Мне обложили шею льдом — Спешат, рубаху рвут, — Я ухмыляюсь красным ртом, Как на манеже шут. Я сам кричу себе: «Трави! — И напрягаю грудь. — В твоей запекшейся крови Увязнет кто-нибудь!» Я б мог, когда б не глаз да глаз, Всю землю окровавить, — Жаль, что успели медный таз Не вовремя подставить! Уже я свой не слышу крик, Не узнаю сестру, — Вот сладкий газ в меня проник, Как водка поутру. Цветастый саван скрыл и зал И лица докторов, — Но я им все же доказал, Что умственно здоров! Слабею, дергаюсь и вновь Травлю, — но иглы вводят И льют искусственную кровь — Та горлом не выходит. «Хирург, пока не взял наркоз, Ты голову нагни, — Я важных слов не произнес — Послушай, вот они. Взрезайте с Богом, помолясь, Тем более бойчей, Что эти строки не про вас, А про других врачей!.. Я лег на сгибе бытия, На полдороге к бездне, — И вся история моя — История болезни. Я был здоров — здоров как бык, Как целых два быка, — Любому встречному в час пик Я мог намять бока. Идешь, бывало, и поёшь, Общаешься с людьми, И вдруг — на стол тебя, под нож, — Допелся, черт возьми!..» «Не огорчайтесь, милый друг, — Врач стал чуть-чуть любезней. — Почти у всех людей вокруг — История болезни. Все человечество давно Хронически больно — Со дня творения оно Болеть обречено. Сам первый человек хандрил — Он только это скрыл, — Да и Создатель болен был, Когда наш мир творил. Вы огорчаться не должны — Для вас покой полезней, — Ведь вся история страны — История болезни. У человечества всего — То колики, то рези, — И вся история его — История болезни. Живет больное всё бодрей, Всё злей и бесполезней — И наслаждается своей Историей болезни…» 1976

ГЕРБАРИЙ

Лихие пролетарии, Закушав водку килечкой, Спешат в свои подполия Налаживать борьбу, — А я лежу в гербарии, К доске пришпилен шпилечкой, И пальцами до боли я По дереву скребу. Корячусь я на гвоздике, Но не меняю позы. Кругом — жуки-навозники И мелкие стрекозы, — По детству мне знакомые — Ловил я их, копал, Давил, — но в насекомые Я сам теперь попал. Под всеми экспонатами — Эмалевые планочки, — Всё строго по-научному — Указан класс и вид… Я с этими ребятами Лежал в стеклянной баночке, Дрались мы, — это к лучшему: Узнал, кто ядовит. Я представляю мысленно Себя в большой постели, — Но подо мной написано: «Невиданный доселе»… Я гомо был читающий, Я сапиенсом был, Мой класс — млекопитающий, А вид… уже забыл. В лицо ль мне дуло, в спину ли, В бушлате или в робе я — Тянулся, кровью крашенный, Как звали, к шалашу, — И н'a тебе — задвинули В наглядные пособия, — Я злой и ошарашенный На стеночке вишу. Оформлен как на выданье, Стыжусь как ученица, — Жужжат шмели солидные, Что надо подчиниться, А бабочки хихикают На странный экспонат, Сороконожки хмыкают И куколки язвят. Ко мне с опаской движутся Мои собратья прежние — Двуногие, разумные, — Два пишут — три в уме. Они пропишут ижицу — Глаза у них не нежные, — Один брезгливо ткнул в меня И вывел резюме: «Итак, с ним не налажены Контакты, и не ждем их, — Вот потому он, гражданы, Лежит у насекомых. Мышленье в ём не развито, И вечно с ним ЧП, — А здесь он может разве что Вертеться на пупе». Берут они не круто ли?! — Меня нашли не в'o поле! Ошибка это глупая — Увидится изъян, — Накажут тех, кто спутали, Заставят, чтоб откнопили, — И попаду в подгруппу я Хотя бы обезьян. Нет, не ошибка — акция Свершилась надо мною, — Чтоб начал пресмыкаться я Вниз пузом, вверх спиною, — Вот и лежу, расхристанный, Разыгранный вничью, Намеренно причисленный К ползучему жучью. Червяк со мной не кланится, А оводы со сл'eпнями Питают отвращение К навозной голытьбе, — Чванливые созданьица Довольствуются сплетнями, — А мне нужны общения С подобными себе! Пригрел сверчка-дистрофика — Блоха сболтнула, гнида — И глядь — два тертых клопика Из третьего подвида, — Сверчок полузадушенный Вполсилы свиристел, Но за покой нарушенный На два гвоздочка сел. А может, все провертится И соусом приправится… В конце концов, ведь досочка — Не плаха, говорят, — Все слюбится да стерпится: Мне даже стали нравиться Молоденькая осочка И кокон-шелкопряд. Да, мне приятно с осами — От них не пахнет псиной, Средь них бывают особи И с талией осиной. И кстати, вдруг из коконов Родится что-нибудь Такое, что из локонов И что имеет грудь… Паук на мозг мой зарится, Клопы кишат — нет роздыха, Невестой хороводится Красавица оса… Пусть что-нибудь заварится, А там — хоть на три гвоздика, — А с трех гвоздей, как водится, Дорога — в небеса. В мозгу моем нахмуренном Страх льется по морщинам: Мне будет шершень шурином — А что мне будет сыном?.. Я не желаю, право же, Чтоб трутень был мне тесть! Пора уже, пора уже Напрячься и воскресть! Когда в живых нас тыкали Булавочками колкими — Махали пчелы крыльями, Пищали муравьи, — Мы вместе горе мыкали — Все проткнуты иголками, — Забудем же, кем были мы, Товарищи мои! Заносчивый немного я, Но — в горле горечь комом: Поймите, я, двуногое, Попало к насекомым! Но кто спасет нас, выручит, Кто снимет нас с доски?! За мною — прочь со шпилечек, Сограждане жуки! И, как всегда в истории, Мы разом спины выгнули, — Хоть осы и гундосили, Но кто силен, тот прав, — Мы с нашей территории Клопов сначала выгнали И паучишек сбросили За старый книжный шкаф. Скандал потом уляжется, Зато у нас все дома, И поживают, кажется, Вполне не насекомо. А я — я тешусь ванночкой Без всяких там обид… Жаль, над моею планочкой Другой уже прибит. 1976

«Наши помехи эпохе под стать…»

Наши помехи эпохе под стать, Все наши страхи причинны. Очень собаки нам стали мешать — Эти бездомные псины. Бред, говоришь… Но — судить потерпи, — Не обойдешься без бредней. Что говорить — на надежной цепи Пес несравненно безвредней. Право, с ума посходили не все — Это не бредни, не басни: Если хороший ошейник на псе — Это и псу безопасней. Едешь хозяином ты вдоль земли — Скажем, в Великие Луки, — А под колеса снуют кобели, И попадаются суки. Их на дороге размазавши в слизь, Что вы за чушь создадите? Вы поощряете сюрреализм, Милый товарищ водитель. Дрожь проберет от такого пятна! Дворников следом когорты Будут весь день соскребать с полотна Мрачные те натюрморты. Пса без намордника чуть раздразни, — Он только челюстью лязгни! — Вот и кончай свои грешные дни В приступе водобоязни. Не напасутся и тоненьких свеч За упокой наши дьяки… Все же намордник — прекрасная вещь Ежели он на собаке! Мы и собаки — легли на весы! Всем нам спокойствия нету, Если бездомные шалые псы Бродят свободно по свету. И кругозор крайне узок у вас, Если вас цирк не пленяет, — Пляшут собачки под музыку вальс — Прямо слеза прошибает! Или — ступают, вселяя испуг, Страшные пасти раззявив, — Будто у них даже больше заслуг, Нежели чем у хозяев. Этих собак не заманишь во двор — Им отдохнуть бы, поспать бы, — Стыд просто им и семейный позор — Эти собачие свадьбы. Или — на выставке псы, например, Даже хватают медали, — Пусть не за доблесть, а за экстерьер, Но награждают — беда ли? Эти хозяева славно живут, Не получая получку, — Слышал, огромные деньги гребут За… извините — за случку. Значит, к чему это я говорю, — Что мне, седому, неймется? Очень я, граждане, благодарю Всех, кто решили бороться! Вон, притаившись в ночные часы, Из подворотен укромных Лают в свое удовольствие псы — Не приручить их, никчемных. Надо с бездомностью этой кончать, С неприручённостью — тоже. Слава же собаколовам! Качать!.. Боже! Прости меня, Боже!.. Некуда деться бездомному псу? Места не хватит собакам?.. Это — при том, что мы строим вовсю, С невероятным размахом?! 1976

ДВЕ СУДЬБЫ

Жил я славно в первой трети Двадцать лет на белом свете — по учению, Жил безбедно и при деле, Плыл, куда глаза глядели, — по течению. Заскрипит ли в повороте, Затрещит в водовороте — я не слушаю. То разуюсь, то обуюсь, На себя в воде любуюсь — брагу кушаю. И пока я наслаждался, Пал туман и оказался в гиблом месте я, — И огромная старуха Хохотнула прямо в ухо, злая бестия. Я кричу, — не слышу крика, Не вяжу от страха лыка, вижу плохо я, На ветру меня качает… «Кто здесь?» Слышу — отвечает: «Я, Нелегкая! Брось креститься, причитая, — Не спасет тебя святая Богородица: Кто рули да весла бросит, Тех Нелегкая заносит — так уж водится!» И с одышкой, ожиреньем Ломит, тварь, по пням, кореньям тяжкой поступью. Я впотьмах ищу дорогу, Но уж брагу понемногу — только п'o сту пью. Вдруг навстречу мне — живая Колченогая Кривая — морда хитрая: «Не горюй, — кричит, — болезный, Горемыка мой нетрезвый, — слезы вытру я!» Взвыл я, ворот разрывая: «Вывози меня, Кривая, — я на привязи! Мне плевать, что кривобока, Криворука, кровоока, — только вывези!» Влез на горб к ней с перепугу, — Но Кривая шла по кругу — ноги разные. Падал я и полз на брюхе — И хихикали старухи безобразные. Не до жиру — быть бы живым, — Много горя над обрывом, а в обрыве — зла. «Слышь, Кривая, четверть ставлю — Кривизну твою исправлю, раз не вывезла! Ты, Нелегкая, маманя! Хочешь истины в стакане — на лечение? Тяжело же столько весить, А хлебнешь стаканов десять — облегчение!» И припали две старухи Ко бутыли медовухи — пьянь с ханыгою, — Я пока за кочки прячусь, К бережк'y тихонько пячусь — с кручи прыгаю. Огляделся — лодка рядом, — А за мною по корягам, дико охая, Припустились, подвывая, Две судьбы мои — Кривая да Нелегкая. Греб до умопомраченья, Правил против ли теченья, на стремнину ли, — А Нелегкая с Кривою От досады, с перепою там и сгинули! 1976

ПЕСНЯ О СУДЬБЕ

Куда ни втисну душу я, куда себя ни дену, За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна, — Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену — Глядит, глаза навыкате, и с языка — слюна. Морока мне с нею — Я оком грустнею, Я ликом тускнею И чревом урчу, Нутром коченею, А горлом немею, — И жить не умею, И петь не хочу! Должно быть, старею, — Пойти к палачу… Пусть вздернет на рею, А я заплач'y. Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну, Но жаль ее, голодную, — ласкается, дрожит, — Я стал тогда из жалости подкармливать Фортуну — Она, когда насытится, всегда подолгу спит. Тогда я гуляю, Петляю, вихляю, Я ваньку валяю И небо копчу. Но пса охраняю, Сам вою, сам лаю — О чем пожелаю, Когда захочу. Нет, не постарею — Пойду к палачу, — Пусть вздернет скорее, А я приплачу. Бывают дни, я голову в такое пекло всуну, Что и Судьба попятится, испуганна, бледна, — Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну — С тех пор ни дня без стакан'a, еще ворчит она: Закуски — ни корки! Мол, я бы в Нью-Йорке Ходила бы в норке, Носила б парчу!.. Я ноги — в опорки, Судьбу — на закорки, — И в гору и с горки Пьянчугу влачу. Когда постарею, Пойду к палачу, — Пусть вздернет на рею, А я заплач'y. Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком — Пошла, родимая, вразнос и изменила лик, — Хамила, безобразила и обернулась Роком, — И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык. Мне тяжко под нею, Гляди — я синею, Уже сатанею, Кричу на бегу: «Не надо за шею! Не надо за шею! Не надо за шею, — Я петь не смогу!» Судьбу, коль сумею, Снесу к палачу — Пусть вздернет на рею, А я заплач'y! <1976>

«Этот день будет первым всегда и везде…»

Этот день будет первым всегда и везде — Пробил час, долгожданный серебряный час: Мы ушли по весенней высокой воде, Обещанием помнить и ждать заручась. По горячим следам мореходов живых и экранных, Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды, Мы под парусом белым идем с океаном на равных Лишь в упряжке ветров — не терзая винтами воды. Впереди — чудеса неземные! А земле, чтобы ждать веселей, Будем честно мы слать позывные — Эту вечную дань кораблей. Говорят, будто парусу реквием спет, Черный бриг за пиратство в музей заточен, Бросил якорь в историю стройный корвет, Многотрубные увальни вышли в почет. Но весь род моряков — сколько есть — до седьмого колена Будет помнить о тех, кто ходил на накале страстей. И текла за кормой добела раскаленная пена, И щадила судьба непутевых своих сыновей. Впереди — чудеса неземные! А земле, чтобы ждать веселей, Будем честно мы слать позывные — Эту вечную дань кораблей. Материк безымянный не встретим вдали, Островам не присвоим названий своих — Все открытые земли давно нарекли Именами великих людей и святых. Расхватали открытья — мы ложных иллюзий не строим, — Но стекает вода с якорей, как живая вода. Повезет — и тогда мы в себе эти земли откроем, — И на берег сойдем — и останемся там навсегда. Не смыкайте же век, рулевые, — Вдруг расщедрится серая мгла — На «Летучем Голландце» впервые Запалят ради нас факела! Впереди — чудеса неземные! А земле, чтобы ждать веселей, Будем честно мы слать позывные — Эту вечную дань кораблей. 1976