— Ленни! — крикнул он изо всех сил. — Дайте слово, что вернетесь!

Но его голос потонул в звоне вокзального колокола, дающего сигнал к отправлению. Поезд тронулся. Она подняла руку в прощальном жесте. Ожогин пошел по перрону вслед за поездом. Тот все быстрей набирал скорость и скоро вырвался за пределы перрона. Вот уже не видно ее лица… фигурка стала совсем крошечной… превратилась в точку… исчезла… Ожогин стоял, глядя вслед поезду, пока тот не скрылся за поворотом.

— Она не вернется, — прошептал он, и, словно подтверждая его слова, издалека раздался отголосок прощального гудка.

В Москве стояли черемуховые холода, и иногда казалось, что на деревьях застряли снежные шапки. На смену майской разнузданности снова пришла четкость, и Эйсбару полегчало на душе. Пропали желудочные спазмы, от которых кружилась голова. И самое, пожалуй, главное: пришли наконец пленки, которые зависли на таможне в Индии и пролежали там несколько месяцев. Англичане пытались на них претендовать — то ли под видом катастрофы на съемках, то ли из-за недоплаты со стороны русского продюсера, но так или иначе сорок круглых металлических коробок, каждая из которых тщательно была завернута Гессом в плотную черную бумагу и упакована в металлический ящик, прибыли.

Удивительно, но после первой встречи по приезде Эйсбар Долгорукова больше не видел. Тот был неуловим — то уезжал по делам в дальние губернии, то на вакации в лучезарную Италию. Секретарь, приставленный два года назад к Эйсбару, превратился в высокомерного франта, менял отлично сшитые костюмы и галстучные шарфы и очень неохотно занимался делами. Студийные помещения переехали на другую кинофабрику — бывшую ожогинскую, знаменитую в середине 10-х годов. Выкупил ее некоторое время назад предприимчивый молодой человек, который сделал из студии своего рода кинопроизводственный отель: можно снять монтажные комнаты, павильоны, оборудование и автомашины, заказать рекламный ролик. Цены были объявлены приемлемые, и люди, которые входили в кинодело, не зная, надолго ли они в нем задержатся, с удовольствием арендовали помещения и заказывали услуги. Почти все здание было отремонтировано, но, говорят, на верхних этажах еще сохранилось несколько комнат, не тронутых с ожогинских времен. В частности, грим-уборная Лары Рай, к которой не дали подступиться ее старые поклонники.

Эйсбар шел по коридору студии и думал о том, сколько же всего случилось за четыре года. Кажется, всего несколько кадров назад он волочил отсюда тяжеленную треногу и старую французскую камеру на съемки наводнения в Малом театре. И вот монтажная склейка — они с Гессом на шпиле Адмиралтейства. Еще одна склейка — оскалившаяся толпа в «Защите Зимнего», худая спина Ленни; слон в индийском зеленом тумане… И вот, пожалуйста, он снова в этом коридоре. Скандал с электрическими лампочками и пожаром он не вспомнил. О музейном чердачке дивы Рай услышал от своего монтажера Викентия.

С Викентием он монтировал «Защиту Зимнего» и поставил непременным условием, что будет делать «Цвет Ганга» только с ним. Викентий был щупловатым человеком неопределенного возраста, с длинными на поповский манер волосами, слегка заикался, верил только в рацио и был полностью лишен какой-либо чувствительности. Многие считали его существом злобным, но не Эйсбар — ему импонировало, что Викентий никогда не отвлекается на сантименты. Незаменимым же он был потому, что, обладая недюжинными математическими способностями, помнил все кадры, дубли, варианты — где именно герой отставил ногу вправо или влево, где присел, — все эти съемочные разночтения сами собой классифицировались в его немытой голове, и доставал он их оттуда по первому требованию или без оного. «Викентий может заменить отряд шифровальщиц — плачет по нему разведка», — говорили на студии.

Когда Эйсбар вошел, Викентий с сумрачным выражением лица раскладывал коробки с пленками по полкам. Едва кивнув, как будто они и не расставались на два года, он сообщил, что «кофе в едальне поганый, надо ходить в харчевню Афандеева», что на пятом этаже «бродят волки и привидения и он туда ни ногой — там ремонта не было», что «устроили теплые клозеты, за что спасибочки» и в заключение флегматично поинтересовался, почему такой раскардак с дублями.

— Здесь, в этом черно-белом городе, Викентий, даже глупо объяснять, на какие изыски в сфере поведения оказались способны человеческие существа в той далекой красочной стране, — ответил Эйсбар. — Ассистентов разносило ветром, как песочную пыль, — оглянешься, а уж никого и нет. Ну, будем разбираться. Была бы мадемуазель Оффеншталь, помните такую? Вот кто быстро мог бы нам помочь.

— Ленни, Сергей Борисович, того и гляди станет опорой русского авангардного кино. Вы разве не слышали про ее киномашину, про знаменитый киножурнал «Руки», про стрельбу в Станиславского?

— Только отголоски. А это все серьезно, Викентий? Эта беготня имеет какое-то отношение к кино?

— История покажет. Говорят, она скоро тут появится. Получила деньги на то, чтобы сложить свой материал, у каких-то южных богачей.

И Эйсбар сел разбираться с пленками сам — чужого человека он не хотел к ним допускать. День за днем он отсматривал материал и все больше и больше успокаивался. Почти все было снято так, как он хотел, как видел. Изображение было мощное. Как он и ожидал, на черно-белой пленке исчезло марево цветистости, которое так мешало ему во время съемок, так отвлекало глаз! Не без злорадства он предвкушал оцепенение, в которое введет разнеженных зрителей где-нибудь в Париже или Брюсселе нескончаемый поток черной человеческой массы, что проходит рефреном через весь фильм: оставляет мертвыми города, выходит невредимым из джунглей, клубится ожившим пеплом в горах, будто подминая под себя, обессмысливая саму Историю. Он никому еще не говорил, что по жанру это будет фильм-катастрофа и его прямая задача — заставить любопытного обывателя, глотнувшего пива или рому перед киносеансом, закинувшего ногу на ногу и полностью расслабившегося на ближайшие полтора часа, ощутить холодной ужас ада, каким рисовали его лучшие живописцы. Не зря строили — а сколько было скандалов! — тридцатиметровые вышки для панорамных съемок в самых разных местах их гниющей Индии. Получилось то, к чему он стремился: взгляд камеры с точки зрения богов. Пленка закончилась — хвостик ее мелькнул между металлическими штырьками монтажного стола. Викентий заряжал следующую бобину.

— Неплохо? — коротко спросил у него Эйсбар. Тот утвердительно кивнул в ответ.

«Хорошо бы оборудовать монтажную в горах, — подумал Эйсбар. — Никто не будет дергать, лезть с бессмысленными советами, и белый фон так хорошо очищает глаз». Интуиция подсказывала Эйсбару, что не все чисто с постоянным отсутствием Долгорукого. Что тот может от него захотеть? На самом деле, Эйсбар пока не решил, что делать со съемками падения моста — использовать их в фильме или не использовать? Вечером, после катастрофы, Гесс предложил уничтожить пленку — Эйсбар делал вид, что соглашается, но, во-первых, в начале мотка был снят эпизод, от которого он не хотел отказываться, а во-вторых — как он мог своими руками ее уничтожить?! Как? Тогда он соврал оператору.