Так эта история и зависла. Пленку со злосчастным роликом Эйсбар, конечно, не вернул, однако — вот странность! — никто ее и не искал. И Эйсбар выкинул из головы этот неприятный эпизод.

Он уже отсмотрел почти весь материал и предвкушал, что вот-вот начнет монтировать, но… Как-то вечером, когда он только вернулся со студии, пришла записка из тайной арбатской квартирки: заболел младенец. Некрещеный, уже полгода как без имени… Когда Эйсбар смотрел на испуганное маленькое личико — он заходил на Арбат нечасто, примерно раз в неделю, пересиливая себя, — то втайне надеялся, что, может быть, кошмар рассеется и существо с разноцветными глазами тоже окажется порождением гадостных сновидений. Уходя, он всегда вздыхал с облегчением, но сморщенное коричневое тельце долго еще стояло перед глазами, создававая ощущение тошнотворного послевкусия. В эти дни Эйсбару было все противно, и сам себе он был противен. Чтобы избавиться от наваждения, он перестал брезговать травой Александриди, купил у того пару пакетиков и время от времени по вечерам делал добрую затяжку — и мысли выстраивались в ряд, как бы патрулируя столбовую дорогу воображения, становилось спокойнее. Вот и сейчас перед приездом в квартирку на Арбате, где обиталось порождение похотливых чресел, он выкурил на всякий случай цигарку.

Ждали врача. Тот приехал, осмотрел младенца и предложил «уменьшить масштабы надежды» — эдакий мастер формулировок! Младенец хрипел. Горничная носилась с горячей водой и полотенцами. Индийская кормилица, держащая младенца на руках, что-то по-птичьи высвистывала ему. Эйсбар сидел в кресле, не вмешиваясь, и как бы со стороны смотрел на происходящее. Его занимали мысли о здании, сделанном по его, Эйсбара, образцу и подобию. Человек, который находился внутри этого здания и смотрел через окно наружу, думал о том, что если младенец сейчас отправится в мир иной, то будет нанесен ущерб всей конструкции… Будет вытащен некий кирпичик — один, но какой именно — неведомо, здание покосится и начнет невидимо для окружающих, но неостановимо разрушаться. «Это как отмена большого проекта, куда вложены средства, и фантазия уже начала осуществляться. Это неправильно», — думал Эйсбар, не мигая глядя на дитя. Лихорадка у сморщенной крошки прекратилась. Надолго ли? Доктор не давал никаких гарантий. Имя существу так и не было придумано. «Название — слишком сложная задача для фильма, у которого нет сюжета», — думал Эйсбар. Имелось в виду дитя. Он поднялся и подошел к доктору.

— Ребенок должен быть здоров, — сказал он, протянул доктору деньги и, не прощаясь, вышел.

Майское солнце яростно колотило палочками лучиков в окна домов. Ленни с Колбриджем шли по улице, распахнув пальто и обливаясь потом.

— Непонятная погода! — ворчал отдуваясь Колбридж. — Вчера зима, а назавтра — не успеешь оглянуться! — лето. Как прикажете одеваться, мой командир?

Ленни посмеивалась, хотя сама изнывала от внезапно и не вовремя нахлынувшей жары. А ведь бедному старикану еще и тяжести приходится таскать! Как истинный джентльмен, Колбридж не разрешал Ленни прикасаться ни к штативу, ни к тяжеленной камере. Сегодня они собирались снимать новые павильоны подземной железной дороги, которые так удивили Ленни, когда она вернулась в Москву.

В Москву она приехала в самом начале мая и, выйдя на привокзальную площадь, вдохнув тяжелый московский воздух, почувствовала себя случайным заезжим гостем, который все цепляется и цепляется за свое, привычное, оставшееся вдалеке, все повторяет к месту и не к месту: «А у нас… а у вас…» — отделяя себя от нового, чужого. «А у нас уже весна вовсю, — подумала Ленни, морща нос, и чихнула. — А здесь такое все серое!» Ей тоже Москва показалась снятой на черно-белую пленку. Не скучной, не блеклой, но слишком скупой на краски, как старая дева, хранящая свое приданое в сундуке на потом — на весну, на лето, на раннюю осень. Ленни ехала в таксомоторе, прилипнув носом к окну, и поедала глазами знакомые улицы, площади, перекрестки. Тут виделся фасад, лишь слегка облупившийся со дня ее отъезда, а там абрис улицы казался не вполне узнаваемым — на пустырь меж двух домов было втиснуто новое здание, сияющее стеклом и металлом. Сколько же она не была дома? Почти год?

— Сколько же ты не была? Почти год? Сумасшедшая! Как можно! Как можно! — И Лизхен разрыдалась прямо на пороге, забыв о том, что плакать тоже надо изящно — упаси бог, распухнет носик! — и вместо носового платка утирая слезы головным платком горничной Маши, случайно оставленным в прихожей. Из глубины квартиры выскочил рыжий меховой комок и прыгнул Ленни на грудь…

— Робеспьер! Псина моя любимая! Помнит! Помнит!

Поцелуи, вздохи, вскрики, смех, плач… лай…

— Да дай же взглянуть! Какая худющая стала! Одни кости!

— Милая! А ты еще лучше, чем была! А где диван? Наш диван! С вареньем!

— Ах, боже мой, она про диван! Маша! Готовь ванну! Барышня устала!

Чмок, чмок, чмок…

— Ну рассказывай, скорей! Говорят, ты готовишь чудо-фильм.

— Так уж и чудо! Расскажу, расскажу… Сначала ты. Что твой Долгорукий? А Жоренька? Вернулся?

— Вернулся. Такой гадкий — ты бы не узнала. Долгорукий — чудо. Жаль, что женат, а то цены бы ему не было. А ты… Тут письма…

— А-а! — Легкий взмах руки. — Сожги!

— У тебя что — там, в Ялте?..

— Да. Но все потом, потом. А на обед — яблочная пастила?

— Ну уж нет! Яблочная пастила на десерт. А на обед — куриные котлетки. И суп! Слышишь, каждый день будешь есть суп! Маша!

— Маша!

— Ванна готова?…

Шелковый клубок из двух тел катится на диван. Каштановый локон. Рыжая кудряшка. Острый локоток. Округлое плечо.

— Как…

— я…

— соску…

— …чилась!

Болтовню пришлось прервать на обед, и, когда после супа и котлеток настал час яблочной пастилы и Лизхен с Ленни устроились на новом диване с чайным подносом («Где же моя любимая торчащая пружина! Ау! Нет ответа!»), а рыжий спаниель Робеспьер разлегся у Ленни на коленях, оказалось, что год жизни с Долгоруким ничего не стоит перед несколькими часами безумия, которое Ленни, умудрившись не расплескать по дороге, привезла в Москву.

— Ожогин? — Лизхен круглила глаза, забывая донести до рта кусок пастилы. — Невероятно! Но как же… каким образом? Нет, не верю! А что же дальше? Теперь?

Ленни смеялась, размахивала чашкой, лила чай на новый диван, и все было как когда-то, но, только очутившись в своей постели, только после того, как Лизхен подоткнула со всех сторон одеяло и, поцеловав ее на ночь (как маленькую!), ушла к себе, Ленни поняла, что она дома, и ощутила наконец упоительное чувство свободы от ответственности за что бы то ни было, в том числе за себя, свободы, какая бывает только в детстве. Она зарылась носом в одеяло, закрыла глаза и стала думать об Ожогине.