Стихотворения и поэмы
вернуться

Полонская Елизавета Григорьевна
Шрифт:

Гумилеву

Пуст целует и пьет кто захочет, Не хочу ни любви, ни вина. Я бессонною светлою ночью И певучей строкою пьяна. И встает над страницей бумажной Пенье лютни и яростный вой, Низкий голос сухой и протяжный, Анапестов магический строй. Да, поэмы такой безрассудней И печальней не встретилось мне. Лебеденок уродливо чудный, Народившийся в волчьей стране. И мне видится берег разрытый, Низкий берег холодной земли, Где тебя с головой непокрытой Торопливо на казнь повели. Чтоб и в смерти, надменный и гордый, Увидал, перед тем как упасть, Злой оскал окровавленной морды И звериную жадную пасть. <1921–1922>

Серапионовская ода

Угасни солнце, а луна Затмись и перестань являться. Воспой, о муза, имена Серапионовского братства! Пусть землю осветят лучи Светила восходящей славы, А ты, злословие, — молчи И вырви свой язык лукавый. Пусть слава десяти имен Пройдет от Мойки до Бассейной И каждый — имя — Серапион Произнесет благоговейно. Душевной робости полна, Смиренно начинаю: «Ода…» Скажи, о муза, имена И назови начало рода. Была ли женщиной их мать? Вопрос и темен и невнятен, Но можно двух отцов назвать: То Виктор Шкловский и Замятин. И как известных близнецов Волчица выкормила где-то, Так на утеху двух отцов Их выкормил формальный метод. Они взросли и, в Дом Искусств Явившись, основали братство, И вот уж целый год живут Одною славой без богатства. И первый — Лунц, брат-скоморох, От популярности страдает, Лишился головы и ног, Но в стиле вовсе не хромает. Второй — Никитин, полный чувств, Красноречивый, светский, модный. Танцует он как златоуст, И пишет прозою народной. И третий — Зощенко младой, Скромнее лилий, нежнее пуха, Но предназначено судьбой, Чтоб в нем таился Синебрюхов. Вот Груздев — книжник и Зоил — Одной литературой дышит. Он тайну мудрости открыл Печатной, хотя и не пишет. Да настоящий Серапион И в камне мудрецов уверен. Металлы превращает он, — Кто Зильбер был, тот стал Каверин. Слонимский, — кто еще так мил И добродушнее кто боле? Своих героев всех сгубил И гибнет сам от алкоголя! Иванов Всеволод ходил Тайгой на белого медведя. От Пролеткультских темных сил У Серапионов спасся Федин. А кто презрел РСФСР, В Европу навостряет лыжи? Володя Познер, например, Живет посланником в Париже. И средь прозаиков одна Отстаиваю честь поэта И вот, — опаздывать должна.— Полонская Елизавета. <1 февраля 1922>

«О Россия, злая Россия…»

О Россия, злая Россия, Не твоя ли я плоть и дочь? Где я песни возьму такие, Чтобы злобу твою превозмочь? Не жалеет и слушать не хочет, Только скажет: «Чужая, уйди». Только страшное что-то пророчит Мне звериное сердце в груди. Разве я для тебя — чужая? Отчего ж я так горько люблю Небо скудное скучного края И непышную землю твою? Разве я не взяла добровольно Слов твоих тяготеющий груз? Как бы не было трудно и больно, Только с жизнью от них отрекусь! Что ж, убей, но враждебное тело Средь твоей закопают земли, Чтоб зеленой травою — допела Я неспетые песни мои. <19 апреля 1922>

«Смиряем плоть усталостью жестокой…»

Смиряем плоть усталостью жестокой. Поденщик спит — его закрыто око. Ты видел? — в сне тяжелом распростертый Как безобразен он, еще живой и мертвый! Но кто-то по ночам, из глубины великой, Кричит сквозь рот его пронзительно и дико. Но в городе, где в каждом доме спящий, Унылый вой стоит, как над звериной чащей. <1922>

«И мудрые правы, и мудрые мудры…»

И мудрые правы, и мудрые мудры, И правит, как следует, старый Бог, Владыка всезнающий и седокудрый — На запад — закат и восход — на Восток. А у нас еще рев, и звон, и грохот… Еще колыханье черное толп. Веселый взвизг разбиваемых стекол, Слепящий свет остановленных солнц! Эй, слушайте там, на бумажной карте, На глобусе круглом, на плоской земле: Еще у Безумия скипетр на царство В веревке намыленной, в крепкой петле! Да здравствует Карманьола, Лучшая из песен! Последнего на фонаре, — Последнего мудреца — повесим! <10 июня 1922>

Мечта

Построить бы дом, устроить бы сад, Посадить подсолнечник, виноград… Чтоб солнышко грело, зеленела трава Не день и не месяц, не год и не два, Только для маленьких, для детей, Не пускать бы вовсе взрослых людей. Сделать низкие двери, много ворот, На четыре стороны света вход. Кто ходить не умеет, пусть ползет. И сказать бы детям по всем городам: У нас хорошо, приходите к нам, Приходите, каждому место дадим — Кривоножкам, пузатикам, крошкам смешным И тем, кто не хочет быть большим. Будет белочка прыгать, грызть орех, Медвежата будут обнюхивать всех, Будет весело, будет тепло и светло, Чтобы много зверенышей разных пришло. И для каждого маленького, в доме таком, Будет сладкая каша и хлеб с молоком. Лишь бы солнышко грело, зеленела трава Не день и не месяц, не год и не два. <25 июня 1922>

Родовой герб

Дедом отца моего был лошадиный барышник. Мудрый ученый раввин был моей матери дедом. Так и мне привелось полюбить проходимца, бродягу… Сын мой! герб знаменитый тебе завещаю: Лиру, Давидов щит, ременную уздечку. <Июнь 1922>

«Ослепительное солнце…»

Ослепительное солнце В ослепительное море Каждый вечер буйно входит, А за ним — влачится тьма. Каждый вечер на закате Ты пылаешь надо мною, Солнце, страшное светило, Над душой моей смятенной, Над моим несытым телом. За тобой влачится тьма! <Июль 1922>

«Весы и гири, стерлинги и фунты…»

Весы и гири, стерлинги и фунты И кровь за нефть, и золото за честь. Проценты взять на подавленье бунта И вексель злобы — выгодно учесть. Чудовище, урод, невиданный и дерзкий. Пугать детей, окручивать старух! Не вы ли сами воспитали мерзкий, Торгашеский и ненавистный дух. Вы кроткие, но перебьете локти И камнем пустите на дно реки. У Серафима выросли бы когти, И сам Иисус бы показал клыки. <1922>