Теперь Алексей Петрович инстинктивно отделял себя от человека, взором приковывая себя к девичьему бору, очами очищая и защищая себя его видом, будто гигантской динамитной шашкой. И лишь у самой хвойной пропилеи взглянул Алексей Петрович — сей же час, не удержавшись, гоготнув, — на исполинскую звезду Давида дравидовой груди: так, не чуждый прекрасному медвежатник выкладывает на сатиновый, с краденой же туфельки позаимствованный, обрывок, намедни сворованное ожерелье. И долго ещё Алексей Петрович различал идеально вышненемецкое произношение индийца, которое тот громогласно выплёскивал в свою златодланную, цимбалой вогнутую кисть. От говора этого так веяло родным, костромским, с водной глади возносимым к небесам (где сейчас дирижаблем, — напоминая о вечерах лакедемонской осады Петербурга, к чьим избитым коленям наконец-то ложились и «Tiger», и «Panther», — висело гранёное, с оттяпнутым задком, безыскусственно подштрихованное ломким индиговым грифилем, тёмно-фиолетовое облако), что Алексей Петрович сам подпрыгнул, левым оком убивши окрылённого муравья (эмансипация пролетариев!), гаркнувши снова «Гей!», облака неведомо отчего не достав и чуть было не потерявши шорт. Вопль вышел жуткий, и с магистали, благоразумно замедливши ход, испуганно гукнул прозрачночревый рекламный грузовик с серебряно-лупоглазой головой воблы — многоколёсая витрина апеннинского башмачника — коему художник, кощунственно вознамерившись удивить свет, скормил голых манекенов женского пола, всех завитых и подвешенных вверх ногами финальной стадии слоновости, в туфельках Марии-Терезии или другой венценосной венки её породы. Бал Сатаны на Луне (ежели верить Поприщину), — любопытно, которая из них — Хозяин?

Алексей Петрович, шаркая подошвами и очищая от крыльев ресницы, пересёк асфальтовый большак и затрусил под липами, тотчас нащупавши пятой овальную лунку, запросто попадая в подковный полуобод, хоть и сознавая, что лошадь — полицейская. Настырное эхо «Сar als…», приправленное жирным аллитерационным шипом, нахлёстывало неотступно слева, из-за сиреневого палисада, из-за груды пёстрого кирпича, из-за спутниковой антенны, до краёв залитой багрянистой струёй Солнца, которое будучи не в силах насытиться собственной щедростью, всё брызгало в эту крещальню лучами — и дико хотелось погрузить туда ладонь, испробовать это вещество на липкость, вдоволь нашевелиться в нём пальцами, нащупавши ремни, втянуть волосатыми ноздрями его железистый запах, молниеносно определивши с той ли неизменной истовостью свирепеет от него дух.

Ferres street теперь гораздо чаще оживлялась автомобилями: они дефилировали, всё ещё поражая Алексея Петровича своей однообразной респектабельной громоздкостью; даже представители спортивного подвида, дикостью ликов претендующие на вакхичность, и те притормаживали на поворотах да, славно выдрессированные, исправно мигали сигнальными фарами, хотя вокруг не было ни души, кроме разве что пчёл, с медвяным гулом холивших липовый цвет вкупе с Алексеем Петровичем.

Утомляться он стал уже на подступах к дому отца своего, — гаражные ворота настежь, да так и застывшему в придурковатом раввинском зевке удивления (помнишь ли кару Караваджо — Павлу?), выставивши на показ единственный верхний свой резец — притупленный, жёлтый, с чернющим кариесом, дважды опутанный проволокой американского дантиста. А изумиться было от чего! Храм, уже безлюдный, лишённый четвёрки крестов, сваленных к его подножью случайно-аккуратной горкой, наружность имел таинственной, необузданной лихости: распахнувши оба свои объятия, он подставлял две пары раскрытых ладоней краснеющему светилу, смотревшему прямо, свысока, по-хозяйски, — а чудовищно удлинённые за день леса уходили, высоко возносясь над щербатой кровлей купола, крестовинами с червонным отливом грозя небесам (если не слепым, то уж точно подслеповатым), измываясь над ними с буйной бесполезностью тороватого тореро — святотатством для Америки! — «Той, что я повстречал позавчера, и которую я покидаю, обновлённой, освящённой, с домом отца моего — миссией вражеской державы, очагом божьего раздора, ибо Элойхимам также приходится прибегать к военно-дипломатической затейливости, n’est-ce pas, Cadme Qidam? Вот она! Перехлёстывает! Галльская моя сущность, и я обращаю её на Восток, точно неукротимый автократор, внезапно закручинившийся по своей Лютеции!»

Приберегая рывок напоследок, как камикадзе — штопорный вихрь; как вандикова Эвридика из Тенесси, Орден Подвязки — ещё головастому мужу; как брюхатая Семела — челобитную, — Алексей Петрович, застонавши зычнее калитки, сиганул через неё, затопал (homo goergicus в новой, неотвратимо тянущейся к Полюсу, заглатывающей нео-сфарадов, Испании! Странные всё-таки события случаются в ней!) по гладкому ворсу гостиной, сея прошлогодние иглы с комьями прохвоенной глины, и исторгнувши сварливый крик из сгрудившейся (как кусками может сгрудиться лишь женщина) от рыданий Лидочки.

На кухне, распластанная во весь стол, покоилась голубокаёмная «Чикагская трибуна», повествующая о ночных пожарах (на снимке, в дагеротиповом «бруаре» — пламенеющая чёрная гора, клеймуемая наполеоновским ногтем брандмейстера); о наводнениях города Святого Гея, того, что в Баскском графстве, десяток маниловских фарсахов на юго-восток от Святодухова. Алексей Петрович перевернул страницу — её, конечно, тут же и порвавши, — обнаружил родной Собор Блаженных Мук, с двумя вековым сифилисом да германскими осколками обгрызанными демонскими ряхами, теперь ладно отёсанный архитектором (бывшим подмастерьем коробостроителя Корбюзье, удостоенного в своей отчизне — возведшей его тем в ранг пророка — десятифранковой купюры), повелевшим скрыть досками дорический уровень фронтона, со всеми тимпанами, грязными гзымзами — для реставрации таинства при поддержке лесов, крана и обкарнанных карнизов. А ещё ниже, под печатным воплем о муках торгового дома «Loeb», ближе к боливаризированному Чавесу, пожирающему «негритянские головы», около кири-куку муниципалитета Аквилы о тотальном торжестве науки над грядущими землетрясениями, справа от стереотипных выборов в России (приевшаяся вереница серомундирных юношей: самый милашка, эдаким jeune premier купринской Рытвины, отдёргивает, с ухмылкой удовлетворённой похоти, завесу) — Тир — на благоуханном, лоснящемся кедровым ядром ухе залива, при давешней подписи «Бейрут». — «Ха! Не слишком уж свирепствуй! О! Боз!» — и довольный галлизацией иудейки, Алексей Петрович, подхвативши под мышку бутыль, двинулся по лестнице, различив скрежетание тормозов отцовской «Мазды» да на ходу утоляя жажду — рыгая и матерясь, скребя шрам на ляжке (когтями его, снова! когтями! когтями!), — вскинувши голову и перегнувши обручем шуйцу, будто трубадурствуя ловитвенный «отбой»: мол, охотники, про…ли чубарного оленя-то — королевскую прерогативу — поруку успешного завершения одноимённого опыта! А в зеркале на Алексея Петровича смотрел он сам, помолодевший на полдюжины лет, без единой морщины, но с румянцем лигурийских Богородиц, что из золочёного дуба, венчанных колоссальными, точно гелием накачанными, шарообразными коронами, — только бисер пота серебрил виски, будто безумство бега, насыщая ведуна глинистой перстью, удабривает его голени регалиями скифомудрствования одногрудых рифеек — «Не-е-е-е! На-скаку-киселедающих менад!» — последний слог вышел на французский манер, вроде «надэ», белым веером прыснувши по отражению лица.

А затем, в шортах, просоленной п том куртке, обуви, полез в ванну, от бутылки не отрываясь и расшнуровываясь, пуская раскалённую струю: Алексей Петрович походил больше не на Алексея Петровича, роялиста и парижанина из Пор Рояля, а на давеча слезшего с магнолии бабуина, — и лощёным подбородком пройдясь слева направо по вздувшейся груди, нравился себе. Наконец, избавившись от одежды, заткнул лохань и, откинувшись на её ледяной покатый борт, засмотрелся, как поплыли, скоро вертясь, все в одну сторону, — словно разом повернувшие вспять стрелки в лавке кудесника, мытарям выдающего себя за часовщика — иглы, столь лиловатые с концов, что надрывно хотелось крикнуть их цвету в ответ: «еловый!»; липовый летунок; обезглавленный труп цикады с локоном самого Алексея Петровича в обнимку, и канула на дно ветка малинника, вся в кровавых шипах.

Алексей Петрович погружался в воду, возвращая себе отроковицкие рефлексы, — бедряный шов, несжатым золотом колосившийся пах, ходуном, точно Искья, ходившие мускулы живота, пуп, как потухший кратер, потопом преобразованный в озеро, и вот, — окунулся в самое детство. Гул разъярённой ванны. Рьяный рокот струи. Подступ к устам пресной влаги. Хлебет раззадоренной волны. Глубина непроглядной мути, тотчас кольнувшей Алексея Петровича в правую ягодицу, и приступившей к прениям парой туманных, но определённо разнополых голосов: бас настаивал с нескрываемой патриархальной вескостью, глухо, самодержавно; женский отступал, сдавая позиции, исподволь победителя окольцовывая. Так бы и остался, испросивши политического убежища у купаловой наяды с её атональным — о, Аменотеп! — тритоном!

Алексей Петрович нырял десятки раз, пока стены ванной не приобрели черноморскую лазоревую горячечность, кожа на плечах не стала рыхлой, шрамовые края не взбухли, будто губы от впрыскиваний (коими, в погоне за удирающим вермееровым временем, потчуют себя обывательницы повыкобенистее), а в переносице не забурлило, вибрацией достигая самых надбровных дуг. Тогда изнемогший от жара Алексей Петрович выскочил, как Иван-Дурак из позаимствованного у Медеи чана (пленительнейшей приманкой на Пелия), и побрезговавши полотенцем — с ещё различимой каплей гнетущей женской крови, этой регалией регулов, — источавшим пресно-сигаретный душок лидочкиных подмышек, засеменил в комнату одеваться (рубаха раскинула руки на полке приоткрытого шкапа, показывая впалую грудь распятого), собирать рукопись: загонять Музу в сени, картезианить милое безумие под самостоятельный от захлёбывающейся ванны шип отцова дома, — а из-за храмового купола, привлечённая гекатомбой Геката, выставила свой первый, выносимый человеком лик, оскалясь ровной, в пол неба, пастью с припухшими оливковыми прорехами меж уже чёрных резцов над чётко подведённой губой.