Красин остановился на углу Мойки и Невского, посмотрел в небо и явственно заметил, как повернулся, сверкнув одним боком, кораблик Адмиралтейства. Ветер менял направление.

Он пошел дальше, пересек мост, вдруг прямо перед собой увидел человека, который стоял у стены и держался за водосточную трубу. Это был трижды простреленный и обожженный со всех сторон старый его боевик.

– «Никитич»! – охрипшим голосом проговорил Илья.

– «Канонир»! – сказал Красин.

Они бросились друг к другу.

У меня много друзей среди критиков, людей, к мнению которых я всегда прислушиваюсь, людей остроумных, едких, талантливых, а порой и блестящих. Тем не менее я вынужден сказать, что состояние нашей литературной критики сегодня – «плачевно». Беру это слово в кавычки, ибо оно самое мягкое из всех, которые вертелись на языке.

Насколько интереснее все критики, все без исключения, даже случайно попавшие в литературу люди, насколько интереснее все они в устной беседе, чем на страницах газет и журналов! В чем же дело? Кто мешает нашей критике стать, превратиться из замаранной домработницы в сверкающую, трубящую в рог, играющую на арфе или на флейте-пикколо даму, общественную деятельницу последней трети XX века? Мешает ей только одна персона, а именно, господин Штамп.

Именно он приказывает нашим критикам писать лапшеобразные рецензии, «проблемные» статьи, похожие на бадью с прокисшим тестом, именно он раз и навсегда установил, что в критике нет места юмору, насмешке, игре, индивидуальному стилю. Благодаря господину этому наша критика стала скучной и глубоко провинциальной. Выгода только одна – никуда не выходит из дому.

Теперь каждому семикласснику известно, каким несостоятельным оказался «безбрежный реализм» монсеньора Роже Гароди. В тщеславном поиске, а может быть, и в честном замешательстве, Гароди договорился до абсурда: ведь «реализм» не вселенная, чтобы быть бесконечным и безбрежным. Разумеется, есть у искусства берега, вопрос лишь в том, каковы берега эти.

Мне берега нашего искусства представляются не бетонной стенкой, а живописно изрезанным взморьем, таинственными бухточками, фиордами, базальтовыми обрывами и песчаными пляжами, гремящими потоками впадающих рек. Господин Штамп, довлеющий над нашей критикой, как раз влечет ее к бетонной стенке, к вечному приколу, мешает ей пуститься в путешествие и увлечь за собой любознательное юношество.

Что делать? Как начать борьбу? Предлагаю для начала избавиться от словосочетания «однако, наряду с бесспорными…». Избавившись от «однако, наряду с бесспорными…», критика наша, конечно, споткнется, но, споткнувшись, остановится и глотнет свежего воздуха.

Так уж принято считать, что поэты и прозаики недолюбливают критиков. Любопытному обывателю фигуры эти кажутся антиподами – вдохновенный, скажем, порывистый поэт в сандалетах с крылышками и шкафообразный критик. Есть, конечно, есть у нашего брата причина недолюбливать некоторый шкафный тип критика. Маяковский с юношеским ехидством писал когда-то:

Андрей Вознесенский в наши дни с космическим благодушием признается:

Прозаик, конечно, себе такой вольности позволить не может. Он может только сказать, что судьба не раз сталкивала его с критиком, у которого анти-нос, анти-уши, что пишет он пальцами левой ноги, а думает…

Москва. 1970

Сильный апрельский ветер раскачивает вершины огромных вековых вязов. Птичий грай, трепет крыл вокруг прошлогодних гнезд, скрип голых, но уже проснувшихся ветвей… Над деревьями, словно бесконечная эскадра парусников, летят облака. Тени их скользят по лицам двух мальчишек, которые вполне естественно и даже с некоторым комфортом расположились в поднебесье, в птичьем этом царстве, в непосредственной близости от грачиных гнезд.

Как юнги в старину сиживали на качающихся мачтах, мальчишки (им лет по двенадцать) сидят каждый на своем дереве, но в отличие от юнг они ищут дальние страны не за горизонтом, а в зачитанных, с лохматыми краешками приключенческих книгах. Прочитанное мгновенно отражается на их лицах, свет и тень меняют друг друга, как и на всей этой картине с летящими облаками.

Ветер треплет страницы пухлых книг, быстро перелистывает их, и перед глазами мелькают иллюстрации:

тихоокеанские атоллы с метелками пальм,

резко очерченные лица в бакенбардах,

фрегаты на якорях и среди волн,

скрещенное оружие,

лодки островитян…

Все гармонично здесь, и все соответствует одно другому – ранняя весна в природе и раннее отрочество двух людей, скрипящие вязы и мачты фрегатов, явь и фантазия…

Внезапно картина эта пропадает, и на несколько мгновений возникает ставший уже классическим, но не потерявшим от этого своей грозной жути, вид поля боя Великой Отечественной войны.