Именно Апута, сын вождя и потомок работорговцев, продававших когда-то собственных сородичей американским коллегам по бизнесу, заразил его, Марлена, своим мироощущением…

А вот размышления Матвея Петровича сегодня были не в пример примитивны – до такой степени, что он сам того испугался. Но вчерашние возлияния и сегодняшняя влажная жара вытеснили из его немного гудящей головы все посторонние мысли, кроме одной: еще с утра в воображении возник запотевший бокал пива с шапочкой пены на макушке, подозрительно похожей на чистые облачка, обычно изображаемые на картинках с ангелочками. Этот образ не отпускал его весь день, но случая осуществить мечту до сих пор так и не представилось.

Пронькин подозвал негра-официанта, все еще исподтишка пялящегося на голых баб и с видимой неохотой оторвавшегося от этого занятия, и приказал принести воду со льдом.

— Так что там с этими шпионами, выяснил? – спросил Пронькин, когда официант умчался исполнять поручение, справедливо рассудив: чем быстрее он его исполнит, тем скорее вернется обратно к объекту своего вожделения.

— Так, ерунда, – успокоил Матвей Петрович, – обычная шпиономания, параноидальный бред... Ну, неделю назад нью-йоркский агент этого малахольного Себаи якобы сообщил, что какой-то журналист из тамошней газеты в последнее время страдает повышенным интересом к их «свободной» республике... ну... Опубликовал даже пару статей об их прошлых делишках с наркомафией, о «серебряном» деле и даже о президенте. Сам понимаешь, этого вполне достаточно, чтобы его автоматически причислили к церэушникам. Этот придурок, Себаи, тут же всполошил президента – мол, надо готовиться к визиту и все такое... Другие подробности мне неизвестны. Ты это, Марлен, не обращай внимания, – успокоил он, – кто сейчас не работает на ЦРУ.

— Я боюсь, Матвей, не цэрэушников. Ты вот до седых яиц дожил, а все никак не поймешь – своих надо бояться!

— Не... ну...

— Что ты блеешь!? Ме да ме-е… Держи лучше контакт с местными. Если пронюхаешь, что где-то рядом наши трутся, тогда и решим… короче, сам понимаешь – Африка, ядовитые змеи, растения, насекомые – много опасностей человека подстерегает, –многозначительно протянул Проньин.

Глаза его загорелись каким-то потусторонним огнем, он посмотрел вдаль на потемневшие в стремительно наступивших сумерках волны.

— Ты представляешь, Матвей, что мы им всем покажем?! – сменил он тему. – Да такого никогда и нигде не было... Помяни мои слова, мы первопроходцы. Перевернем мир! Это начало новой эры.

— М-мм... – невнятно промычал Матвей Петрович, изрядно ошеломленный открывающимися перспективами, и по привычке пы-таясь прикинуть в денежном выражении, во сколько может обойтись и сколько впоследствии принесет обещанная начальником «новая эра».

А Пронькин продолжал, не обращая внимания на его мычание:

— Народу надоело глотать специально для него приготовленную жвачку! Все это подделка! Телевидение, кино – все выродилось! Народ алчет настоящей, неподдельной драмы. Зрелищ! Но настоящих, Матвей, настоящих зрелищ. Не какой-то там суррогат, не театральную постановку. Всё должно быть натуральным – кровь, раны, страдания, даже смерть. Как в античные времена в Риме. Средства массовой информации ждет новая жизнь. Что там футбол, хоккей – всё это туфта, лажа... А договорные продажные матчи? Разве это страсти?! Страсти только тогда могут быть натуральными, когда на карту поставлена жизнь! Кстати, заметь – мы никого не принуждаем, они добровольно рискуют своей жизнью.

— Не бесплатно же, – вставил Матвей Петрович.

— Шутишь?! Деньги! Всем нужны деньги – даже смертникам. А мы им платим нехилое бабло! Эти уроды столько и не стоят.

— Отморозки встречаются, да. А где их нет? – подтвердил Матвей Петрович.

— Ты думаешь, меня интересуют деньги? – раздувая ноздри, спросил Пронькин. – Не-ет... Я, Матвей, прежде всего, борюсь за идею. И я, знаешь, уверен – в конце концов мир снова придет к тому, что человек будет иметь право распоряжаться своей жизнью по своему же усмотрению. Смотри, в некоторых странах уже разрешена эвтаназия.

В этот момент вдалеке послышались громовые раскаты. Поначалу слабые, они с каждым мгновением неуклонно набирали силу, нарастали, постепенно переходя в рев, который стал осязаем кожей – из-за здания над бухтой, едва не касаясь крыши своими розовыми в лучах закатного солнца брюхами, вынырнули два истребителя.

Машины приближались непривычно медленно, как будто некая невидимая упряжь сдерживала могучую силу турбин. Поравнявшись с бухтой, самолеты рявкнули на прощание, для пущего устрашения, изрыгнули огонь, как Змей-Горыныч, и, чадя керосиновым перегаром, умчались на форсаже в восточном направлении, в океан.

Пронькин с Матвеем Петровичем проводили их взглядом. Даже не моргнули и не удивились. А могли бы – как-никак военные самолеты в мирное время летают над городом средь бела дня, словно куропатки в лесу.

В то же самое время наши знакомые на балконе гостиничного номера повели себя совсем иначе. Они, как полоумные, схватились за свои фотоаппараты и стали лихорадочно делать снимки. Звуки затворов походили на выстрелы из пистолета с глушителем.

Когда самолеты превратились в черные точки, и звук раздираемой небесной ткани затих вдали, Фил радостно потер руки: